Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Корман Яков Ильич
Еще одна похожая формула встречалась в песне «Про любовь в Средние века»: «Ведь он — король, а я — вассал». Кроме того, в положении холопа, раба и вассала герой (героиня) оказывается также в «Песне о вещей Кассандре» и «Песне попугая»: «Продал меня в рабство за ломаный грош», «И начал пользоваться ей не как Кассандрой, / А как рабыней ненасытный победитель» (АР-8-30).
Если вернуться к сопоставлению стихотворения «Он выш^: ^…» и «Райских яблок», то можно заметить, что и лирический герой (рояль), и зэки у лагерных ворот терпят страдания молча: «Рояль терпел побои, лез из кожи, / Едва дрожала верхняя губа» = «И измученный люд не издал не единого стона». Причем если «рояль терпел побои», то «измученный люд у ворот терпеливо сидел» (АР-3-166).
В обоих случаях герои рассчитывают на милость своих мучителей: рояль ждет, что пианист прекратит его терзать, а толпа зэков надеется, что «апостол Петр» откроет своими ключами лагерные ворота. Однако мучители как будто ничего не видят: «Но господин, не замечая дрожи, / Красиво мучил черного раба» = «И кряхтел, и ворчал, и не смог отворить, и ушел».
Следующие две переклички могут показаться несколько натянутыми, но мне представляется, что они всё же имеют место.
Во-первых, музыкальные мотивы.
В стихотворении «Он вышел…» оркестр гремел так, что «в мозг молоточки долбили», а в «Райских яблоках»: «Распахнулись врата, оглушило малиновым звоном» /5; 509/.
В «Райских яблоках» про толпу зэков сказано, что «все уснули в чаду благовонном» /5; 509/, а в стихотворении «Он вышел…» «одноголосия жрецы / Кричали: “5 унисоне все начала!”». То есть речь идет о единстве советского народа, о том, что все люди должны вести себя одинаково. Поэтому и маэстро («злой дирижер») «с пятой вольты слил всех воедино. / Он продолжал нашествие на зал».
Обратим также внимание на общие мотивы в «Райских яблоках» и в песне «А люди всё роптали и роптали…» (1966).
В поздней песне зэки ожидают, что их впустят в ворота и дадут поесть хлеба (поскольку в Советском Союзе царил голод): «Хлебный дух из ворот — это крепче, чем руки вязать». Но при этом они молчат: «И измученный люд не издал не единого стона», «Бессловесная толпа — все уснули в чаду благовонном». А в песне 1966 года люди еще возмущались сложившейся ситуацией: «Голодные и жаждущие знали, / Что в ресторанах кормят и поят, — / Кричали, умоляли и роптали: / “Мы в очереди первые стояли, / А те, кто сзади нас, — уже едят!”» /1; 496/.
***
Перед тем, как продолжить разговор о трилогии «История болезни», рассмотрим «Песню микрофона» и «Песню певца у микрофона» (обе — 1971).
Начнем с «Песни микрофона», где микрофон подвергается мучениям со стороны певца, а в стихотворении «Он вышел — зал взбесился…» пианист истязает рояль. Поэтому между данными текстами наблюдаются сходства: «…Для кого я все муки стерпел» = «Рояль терпел побои, лез из кожи» (заметим, что и «терпел побои», и «лез из кожи» лирический герой еще в «Рецидивисте»: «А я потел, я лез из кожи <…> Я был усталым и побитым»); «Он сдавил мое горло рукой» = «Рояль смотрел, как он его терзал»; «Зал, скажи, чтобы он перестал!» = «Звучала в нем, дрожала в нем мольба»; «Всё напрасно — чудес не бывает!» = «Но господин, не замечая дрожи, / Красиво мучил черного раба»; «Он бальзамом мне горечь вливает / В микрофонную глотку мою» = «Вверх взмыла крышка — пасть раскрыл рояль» (АР-12-60); «И жара, жара, жара!» = «Жару задав музыкантам, / Злой дирижер воевал» (АР-12-58), «Тончали струны, под смычком дымились, / Медь плавилась на сомкнутых губах» (АР-12-78).
Кроме того, если в стихотворении «Седьмая струна» (1975) по лирическому герою бьют «чужие руки»: «Больно, коль станут аккордами бить / Руки, пальцы чужие по мне — / По седьмой, самой хрупкой струне», — то в «Песне микрофона» эти руки его душат: «Он сдавил мое горло рукой», — что напоминает написанную в том же году песню «Отпустите мне грехи мои тяжкие…»: «Не давите вы мне горло…».
Вариация этого мотива наблюдается в «Беге иноходца», где лирическому герою наездник «вонзает шпоры в ребра», и в «Песне самолета-истребителя», где летчик героя «опять заставляет в штопор» и также выжимает из него все соки («Бензин — моя кровь — на нуле!»), толкая его на поступки, которых тот хочет избежать: «Он рвет на себя, и нагрузки — вдвойне. / Эх, тоже мне — летчик-ас! / Но снова приходится слушаться мне, / И это — в последний раз». Такая же ситуация возникает в «Песне певца у микрофона», где микрофон требуют от героя «петь до одури, до смерти». А в песне «Про второе “я”» под воздействием двойника герой «стремится прямо на бега» (ср. в «Песне самолета-истребителя»: «Но тот, который во мне сидит, / Я вижу, решил — на таран!»). Причем «на бега» будет стремиться и сам герой в «Побеге на рывок» (а впервые этот мотив возник в песне «Зэка Васильев и Петров зэка»: «Итак, в бега решили мы, ну а пока…»).
Одинаково характеризуются также «летчик-ас» в «Песне самолета-истребителя» и певец в «Песне микрофона»: «Он рвет на себя, и нагрузки — вдвойне» = «Он поет, задыхаясь, с натугой», — так же как «самый главный вурдалак» в «Моих похоронах» и главврач в песне «Ошибка вышла»: «Сопел с натуги, сплевывал», «А он кряхтел, кривился, мок, / Писал и ликовал».
Рассмотрим более подробно «Песню микрофона»: «Сколько раз в меня шептали про луну, / Кто-то весело орал про тишину, / На пиле один играл — шею спиливал, / А я усиливал, усиливал, усиливал…».
Слово «пила» отсылает к песне «Гитара» (1966): «Какой-то чудак объяснил мне пространно, / Что будто гитара свой век отжила, — / Заменят гитару электроорганы, / Электророяль и электропила» (АР-4-162).
Можно предположить, что какой-то чудак здесь — это тот же некий чудак из «Притчи о Правде» («Некий чудак и поныне за Правду воюет, / Правда, в речах его правды на ломаный грош»); просто чудак из «Сентиментального боксера» («И что дерется, вот чудак! — / Ведь я его не бью» /1; 471/) и «чудаки, злые-злые языки» из стихотворения «Говорили чудаки…» /5; 612/; другими словами — антагонисты лирического героя.
Кроме того, в «Песне микрофона» герой сетует: «Сколько лет в меня шептали про луну, / Кто-то весело орал про тишину». И об этих же людях он говорил в песне «Гитара»: «Я слышал вечера — кто-то пел на бульваре, / Был голос уверен его и красив, / Но мне показалось: не строит гитара, / Что слишком уж весел гитаре мотив» (АР-5-108). Приведем еще несколько цитат, в которых веселье фигурирует в негативном контексте: «Веселье и успех / В почете не у всех» («Песня Саньки»), «Уже дошло веселие до точки» («Смотрины»), «Боюсь, их не остановить, / Когда закончится веселье» («День без единой смерти»; АР-3-74).
В одном из вариантов песни «Гитара» были следующие строки: «Я слышал вчера: кто-то пел на бульваре, / И голос был тих, приглушен и красив» (АР-4-162). Именно таким голосом пели в микрофон: «Сколько лет в меня шептали про луну»; уговаривали лирического героя пропустить гол во «Вратаре»: «Только сзади кто-то тихо вдруг вздохнул» (здесь вновь встречается неопределенное местоимение «кто-то»); не раскрывать парашют в «Затяжном прыжке»: «Ветер в уши сочится и шепчет скабрезно [2024]: / “Не тяни за кольцо — скоро легкость придет”»; прекратить борьбу со стеной в «Палаче»: «Вдруг сзади тихое шептанье раздалось: / “Я умоляю вас, пока не трожьте вены!”»; вести себя, как положено, в стихотворении «Парада-алле! Не видно кресел, мест…»: «Я бы неправ — с ним шел холуй с кнутом, / Кормил его, ласкал, лез целоваться / И на ухо шептал ему — о чем? / В слоне я сразу начал сомневаться»; закончить жизнь в черновиках «Двух судеб»: «Место гиблое шептало: / “Жизнь заканчивай!”» /5; 462/; пытались споить героя в «Балладе о Кокильоне» и в «Двух просьбах»: «Ему шептали в ухо, что истина в вине, но / Он твердою походкой в бессмертье
