Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Корман Яков Ильич
А личностный подтекст образа черного слона из стихотворения «Парад-алле! Не видно кресел, мест…» подтверждает еще одно высказывание Высоцкого, прозвучавшее в интервью немецкой газете «Зонтаг» (Берлин, февраль 1978): «Например, в “Гамлете”, если спектакль не вытанцовывается, вдруг замечаешь, что зал совсем не вовлечен, что половина зрителей не схватывает суть и не видит того, что мы играем, что кто-то пришел на спектакль из простого любопытства… тогда мне кажется, что я — коверный, кривляющийся на сцене, и хочется все бросить, развернуться и уйти, сказав: “Уважаемая публика, извините, но я так больше не могу”…» [2007] [2008] [2009]. Сравним со стихотворением «Парад-алле!..»: «Оркестр шпарил марш — и вдруг, весь в черном, / Эффектно появился шпрехшталмейстер / И крикнул о сегодняшнем коверном. / Вот на манеже мощный черный слон…» (а манеж как место действия лирического героя, выступающего в образе шута, встречается во многих произведениях: «Я верчусь, как прыгун на манеже… / Я напрасно готовил клыки» /2; 423/, «Как во время опасного номера в цирке» /5; 44/, «Сумасшедшие, невероятные трюк, / Как лихой цирковой акробат» /4; 280/, «И, ступив на канат над ареной, / Шел по нервам, шел по нервам / И под барабанную дробь» /3; 427/).
Но особый интерес представляет следующая строфа из стихотворения «Парад-алле!..»: «Я был неправ — с ним шел холуй с кнутом, / Кормил его, ласкал, лез целоваться / И на ухо шептал ему, о чем? / В слоне я сразу начал сомневаться».
Если черный слон — это alter ego автора, то легко догадаться, что в образе «холуя с кнутом» персонифицирована советская власть. С одной стороны, она уговаривает героя, «ласкает» его, а с другой — держит при себе кнут. Перед нами — вариация на тему «кнута и пряника», как в «Деревянных костюмах» (1967) и в песне «Мне судьба — до последней черты, до креста…»(1977): «И будут вежливы и ласковы настолько — / Предложат жизнь счастливую на блюде [пряник], / Но мы откажемся, — и бьют они жестоко… [кнут]», «.Даже если сулят золотую парчу [пряник] / Или порчу грозят напустить [кнут] — не хочу! / На ослабленном нерве я не зазвучу…» и т. д.
Таким образом, реплика: «И на ухо шептал ему, о чем? / В слоне я сразу начал сомневаться», — означает, что поэт начал сомневаться в самом себе — сможет ли он устоять против уговоров «холуя с кнутом» и остаться самим собой?
Вообще же мотив сомнений и избавления от них очень характерен для лирического героя: «Я не верю судьбе, а себе — еще меньше» («Прощание», 1965), «В душу мне сомнения запали, / Голову вопросы мне сверлят» («Палата наркоманов», 1969), «Меня сомненья, черт возьми, / Давно буравами сверлили»^2 («Упрямо я стремлюсь ко дну», 1977), «Исколот я весь иглами и сомнениями» («Дельфины и психи», 1968), «Пошел на зов, — сомненья крались с тылу»353 («Мой Гамлет», 1972), «Хорошо, что за ревом не слышалось звука, / Что с сомненьем своим был один на один» («Затяжной прыжок», 1972 [2010] [2011] [2012] [2013]), «Иногда недоверие точит» («Я еще не в угаре…», 1975), «С тех пор в себе я сомневаюсь» («Вот главный вход…», 1966), «Но сомневаюсь, что отмоюсь» («Банька по-черному», 1971), «Не мычу, не телюсь — сомневаюсь: / Надо чем-то бить, уже пора» («Честь шахматной короны», 1972; АР-9-171), «Ох, сомневаюсь, что левые — правые» («Новые левые — мальчики бравые…», 1978355), «Ох, боюсь в сомненье впасть я, / Хоть не бьют тут по скуле, / Но орудия пристрастья / Налицо же на столе» («Диагноз», 1976; АР-11-52356), «Не имею больше я на счет на свой / сомнений» («Песня про конькобежца на короткие дистанции», 1966), «Я — гений, прочь сомненья!» («Песенка плагиатора, или Посещение Музы», 1969), «…Ровно половину тех солдат / Я покрасил синим. Прочь сомнения!» («Оловянные солдатики», 1969357), «Что прочь сомнения, что есть месторождение» («Тюменская нефть», 1972; АР-2-78), «Закрался червь сомненья — уничтожь его!» (там же; АР-2-80), «Я сомненья в себе истреблю» («Банька по-белому», 1968), «…Что здесь сомнения я смог / В себе убить» («Горная лирическая», 1969), «Я за успех в игре ручаюсь без сомнений» («Передо мной любой факир — ну, просто карлик!», 1964; АР-9-19), «Мы наложили вето на сомненья» («Мы говорим не “штормы”, а “шторма”…», 1976; АР-10-156).
Вместе с тем надежды «холуя с кнутом» не оправдались: «Потом слон сделал что-то вроде па / С презреньем [2014] [2015] и уведен был куда-то… / И всякая полезла шантрапа / В лице людей, певиц и акробатов».
К тому же если «холуй» лез целоваться, то так же вел себя и черт по отношению к лирическому герою: «Целоваться лез, вилял хвостом» («Про черта», 1966). А в песне «Про сумасшедший дом» (1965) с такой же целью к нему «лезли» психи: «Все норовят меня лизнуть — ей-богу, нету сил!».
Причем холуй, пытаясь приручить черного слова, «кормил его», и такая же ситуация повторится в «Песне попугая»: «Давали мне кофе, какао, еду, / Чтоб я их приветствовал “Хау ду ю ду!”». Однако герой остался верен себе: «Но я повторял от зари до зари: / “Карамба!”, “Коррида!” и “Черт побери!”», — так же как и в стихотворении «Парад-алле!..»: «Потом слон сделал что-то вроде па / С презреньем…».
Интересно еще, что авторская маска в стихотворении «Парад-алле!…»: «Вот на манеже мощный черный слон», — напоминает черновик «Песни о нотах», написанной в том же году: «Чем ниже нота, тем она мощней, / Чем высокопоставленная нота» (АР-2-24)359 В стихотворении же «высокопоставленной ноте» (то есть образу власти) соответствует «холуй с кнутом».
В свете сказанного можно заключить, что в «Песне о нотах»: «Бывает, нота “фа” звучит сильней, / Чем высокопоставленная нота. / А кроме этих подневольных нот, / Еще бывают ноты-паразиты», — поэт идентифицирует себя с нотой «фа», которая названа подневольной, поскольку является заложником власти («высокопоставленных нот»). В таком же образе он часто выводит себя и близких по духу людей: «Нет надежд, как у слуги., раба» («Набат»; АР-4-73), «В прошлом — слуги и холопы, / Ныне — вольные стрелки» («Баллада о вольных стрелках»), «Ведь он — король, а я — вассал» («Про любовь в Средние века»), «Не к мадонне прижат, а к стене, как холоп» («Райские яблоки»; АР-17-200), «И начал пользоваться ей не как Кассандрой, / А как рабыней ненасытный победитель» («Песня о вещей Кассандре»; АР-8-30), «Продал меня в рабство за ломаный грош» («Песня попугая»), «Мне не служить рабом у призрачных надежд, / Не поклоняться больше идолам обмана!» («Романс», 1968).
Кроме того, представляет интерес одинаковый прием в «Песне о нотах» (1969) и в «Песенке киноактера» (1970): «Бывает, нота “фа” звучит сильней. / Чем высокопоставленная нота» = «Иногда сыграть солдата / Интересней, чем паря». А другой прием, имеющий место в «Песне о нотах», уже встречался в «Сивке-Бурке» (1963): «Лошади, известно, — всё как человеки» = «У нот выходит всё как у людей».
Аллегоричность образа нот подчеркивают и следующие переклички: «Пляшут ноты врозь и с толком» = «Пляшут, пляшут скакуны на старте» («Бег иноходца», 1970), «Где-то кони пляшут в такт / Нехотя и плавно» («Моя цыганская», 1967). Кроме того, в начале 1969 года, то есть чуть раньше «Нот», были написаны «Оловянные солдатики», в которых встречались те же мотивы: «Разбросает их по полкам / Чья-то дерзкая рука» = «Но рука решительная правая / В миг восстановила статус-кво»; «Неравенством от звуков так и пышет» = «Почести, долги, неравный бой». Разница же состоит в том, что «Оловянные солдатики» представляют собой репетицию настоящего боя, а в «Песне о нотах» уже разворачивается реальное действо, которым заправляет композитор. Чуть позже, в стихотворении «Он вышел — зал взбесился…», появится злой композитор-дирижер-пианист, который будет мучить рояль — «черного раба».
