Остроумие мир. Энциклопедия - Артемов Владимир Львович (читать книги полностью без сокращений бесплатно TXT) 📗
— Король охотно выслушивал бы правду, кабы у него не была вата в ушах.
* * *
Проходя однажды по залам Лувра, Генрих IV встретил какого-то совсем ему неведомого человека и, видя, что он всего больше смахивает на слугу, спросил, чей он, кому принадлежит.
— Самому себе, — отвечал тот.
— Милый мой, — заметил король, — у вас глупый господин.
* * *
Испанцы, с которыми Генрих IV был в нескончаемой вражде, под конец его царствования распустили слух, что он совсем болен, разбит, изнурен подагрой и вообще безопасен как воитель. Генрих узнал об этом, и, когда прибыл к нему испанский посол дон Педро де Толедо, Генрих принял его в Фонтенбло в большой галерее, по которой и принялся ходить самыми быстрыми шагами, не переставая в то же время беседовать с послом, который был вынужден бегать за королем, пока у него не подкосились ноги от усталости.
— Вот видите, господин посол, — сказал ему Генрих, — я, слава Богу, еще совсем здоров.
* * *
Генрих IV очень любил Бассомпьера, но иногда жестоко и бесцеремонно шутил над ним. Так, по возвращении из Испании, где он был послом и, следовательно, представителем французского короля, Бассомпьер рассказывал, как испанский король выделил ему прелестного мула, на котором он отправился на аудиенцию. Генрих громко расхохотался, говоря:
— Вот поглядел бы я с удовольствием, как осел ехал верхом на муле!
— Что вы говорите, государь, — возразил ему Бассомпьер, — ведь я в то время представлял вашу особу!
* * *
Когда родилась Жанна д'Альбрэ, мать Генриха IV, испанцы, торжествуя, шутили:
— Вот чудо, корова родила овцу!
Они при этом намекали на корову, которая изображалась в гербе Беарнской области, родины Жанны д'Альбрэ. Радовались же потому, что тогда боялись рождения наследника Наваррского дома. Впоследствии, когда Генрих IV уже вошел в свою славу, вспомнили эту шутку и говорили:
— Овца породила на свет льва.
* * *
Племянник одной знатной особы совершил убийство и был отдан под суд. Особа обратилась к Генриху IV, прося его помиловать племянника. Но Генрих отвечал:
— Ничего не могу для вас сделать. Вы дядя и поступаете, как дядя, совершенно правильно, по-родственному, а я король, и мне надо поступать по-королевски. Я не сержусь на вас за ваше ходатайство, не сердитесь и вы на меня за отказы.
* * *
У поэта Малерба был брат, с которым он затеял какую-то тяжбу. Однажды кто-то, узнав о судебной распре братьев, говорил Малербу:
— Как это нехорошо! Тяжба между братьями! Какой дурной пример для других!
— Да позвольте, — оправдывался Малерб, — с кем же мне, по-вашему, тягаться? С московитами, с турками? Мне с ними нечего делить, помилуйте!
* * *
Одному нищему, который, получив от Малерба милостыню, обещал помолиться за него, поэт сказал:
— Не трудись, мой друг. Судя по твоей нищете, Бог не склонен одарять тебя своими милостями и едва ли внемлет твоим молитвам.
* * *
Однажды Малерб уходил от кого-то вечером, держа зажженную свечу в руке. Некто, встретившись с ним в эту минуту, завел длинный разговор о разных новостях, которые были для Малерба совершенно неинтересны. Послушав докучливого собеседника некоторое время, Малерб бесцеремонно прервал его.
— Прощайте, прощайте, — заторопился он, — слушая вас, я сожгу на пять су свечки, а все, что вы мне сообщаете, гроша не стоит!
* * *
Какой-то духовный сановник принес Малербу свои стихи на просмотр. Стихи были из рук вон плохи. Прочтя их с весьма кислой миной, Малерб воскликнул:
— Можно подумать, что вам предложили на выбор: либо написать стихи, либо идти на виселицу!
* * *
Финансовый интендант Генриха IV Виевиль был свиреп с обращавшимися к нему. У него с течением времени установилась привычка: как только человек проговорит, обращаясь к нему, обычные слова: «Милостивый государь, я вас…»— немедленно отворачиваться и дальше не слушать. Он порешил, что коли человек говорит «я вас…», то дальше, разумеется, будет слово «прошу», а он решил просьб никаких не только не исполнять, но и вовсе не выслушивать.
Между тем Малербу надо было его за что-то поблагодарить. Поэтому он первые слова своей речи построил так: «Милостивый государь, благодарить я вас пришел…» и т. д. Это был для французского языка варварский оборот, терзавший душу такого строгого стилиста и поборника чистоты языка, каким был Малерб, но иначе Виевиль не стал бы слушать, и не было возможности его поблагодарить.
* * *
У Малерба был слуга, на содержание которого он отпускал ежесуточно шесть су — по тогдашнему времени, сумма достаточная. Когда же этот служитель вел себя нехорошо, Малерб обычно обращался к нему с такими словами:
— Друг мой, кто огорчает господина своего, тот огорчает Господа Бога; чтоб искупить такой грех, надо поститься и творить милостыню. Поэтому я из ваших шести су удержу пять и отдам их нищим от вашего имени, в искупленье вашего греха.
* * *
Однажды Малерба кто-то пригласил обедать. Тогда обедали в полдень. Малерб, подойдя к дому около одиннадцати часов утра, увидал у дверей какого-то человека в перчатках и спросил его, кто он такой.
— Я повар хозяина дома.
Малерб сейчас же повернулся и ушел домой, приговаривая:
— Чтоб я стал обедать в доме, где повар в одиннадцать часов еще не снимал перчаток? Никогда!..
* * *
В делах политики Малерб строго держался правила невмешательства. Упрекавшим же его в политическом безразличии он говорил:
— Не следует простому пассажиру вмешиваться в управление судном.
* * *
Малерб, быть может, от лености, быть может, из желания довести отделку своих стихов до совершенства, работал иногда медленно и из-за этого попадал в досадные положения. Так, он засел за оду на смерть жены президента Вердена и сидел за ней три года, так что когда она была готова, оказалось, что Верден уже успел снова жениться.
* * *
Чрезвычайно удивительна оценка поэта и его общественного значения, сделанная Малербом.
— Хороший поэт, — говорил он, — не более полезен государству, чем хороший игрок в кегли.
Правда, такого же мнения были и другие выдающиеся и даже знаменитые люди. Так, экономист Кенэ на вопрос, почитает ли он великих поэтов, отвечал:
— Да, столько же, как и великих искусников игры в бильбоке.
Ньютон говорил, что предпочитает сапожника поэту и комедианту, потому что сапожник в обществе необходим. Но ни Кенэ, ни Ньютон поэтами сами не были, а Малерб был большой поэт.
* * *
Однажды Малерб обедал у архиепископа руанского. После обеда поэт немедленно засел в удобное кресло и сладко заснул. Архиепископу же надо было идти совершать службу и говорить проповедь, и ему хотелось, чтобы Малерб послушал ту проповедь. Он разбудил поэта и стал звать его с собой.
— Да зачем же, ваше преосвященство, — отговаривался Малерб, — ведь я так чудесно уснул и без вашей проповеди.
* * *
Известный врач времен Генриха IV Лабросс с жаром предавался изучению астрологии. В числе почитателей его таланта был и молодой герцог Вандомский (незаконный сын Генриха). Однажды он прибежал к королю встревоженный и сообщил, что Лабросс его предупредил о великой опасности, которая ему угрожала именно в тот день.
— Лабросс, — сказал ему Генрих, — старый дурак, изучающий астрологию, а Вандом молодой дурак, который в нее верит.
* * *
Сюлли, любимый министр Генриха IV, пережил своего короля на тридцать лет. Но он очень редко появлялся при дворе, хотя Людовик XIII очень его любил и дорожил его советами. Сюлли был приверженец старины, он не хотел даже принимать новых мод и ходил в старых костюмах. Однажды Людовик XIII попросит его к себе во двопеи, имея в виду с ним о чем-то посоветоваться. Новые молодые придворные без церемоний подняли министра на смех, отпускали шутки насчет его одежды, манер, его серьезного вида. Сюлли, оскорбленный этими насмешками, сказал Людовику:
— Государь, когда ваш покойный отец делал мне честь, призывая меня для беседы о серьезных и важных делах, то он при этом всегда высылал вон из комнаты всех своих шутов и забавников.
