Жизнь и смерть Кришнамурти - Латьенс Мери (мир книг TXT) 📗
Вопрос Мери Кадоган, вероятно, все еще занимал К., когда посреди утра он послал за Скоттом, попросив его кое-что записать на пленку. «Голос был слаб,» — замечает Мери, — но говорил он убедительно. Он делал паузы между словами, как будто требовалось усилие, чтобы их произнести.
«Я говорил им этим утром — в течение 70 лет, что сверхэнергия — нет, огромная энергия, огромный разум использовали это тело. Не думаю, что люди осознают, какая огромная энергия и разум проходили через это тело, словно 12-цилиндровый мотор. И так в течение 70 лет — какой длительный отрезок времени — теперь же тело более не в состоянии. Никто, пока тело не было тщательнейшим образом подготовлено, защищено и т.д. — никто не мог бы понять, что проходило через тело. Никто, не притворяйтесь. Никто, повторяю следующее: никто среди нас или слушателей не знает, что происходило. Мне известно, что это так. Через семьдесят лет пришел конец. Не разуму и энергии — они еще здесь каждый день, особенно ночью. Но после 70 лет тело не в состоянии выдержать — более не в состоянии. Не может. У индийцев множество суеверий на сей счет — что пожелаешь, и тело уходит. Это все чепуха. Не удастся найти подобное этому тело, или такой высший разум, действующий в теле сотни лет. Вы не увидите это снова. Когда он уйдет, это уйдет вместе с ним. Никакого сознания не остается за тем состоянием. Только делают вид или воображают, что могут соприкоснуться с этим. Возможно, и смогут каким-то образом, если они будут жить учением. Но никому не удалось. Никому. Вот так».
Когда Скотт попросил кое-что разъяснить, опасаясь, что мысль поймут неправильно, К. сильно огорчился, сказав: «У вас нет права вмешиваться». Когда он просил Скотта не вмешиваться, он явно хотел, чтобы данное заявление стало известно всем заинтересованным.
К. осталось прожить девять дней. Он хотел умереть, и спросил, что произойдет, если уберут трубку для искусственного кормления. Ему сказали, что произойдет быстрое обезвоживание организма. Он знал, что у него есть право на удаление трубки, но он не хотел причинять беспокойства Мери и врачу; кроме того, тело «все еще было поручено ему», следовательно, до самого конца он продолжал заботиться о нем — чистить зубы, небо и язык три-четыре раза в день, как делал всегда; занимаясь ежедневными упражнениями Бейтса для глаз; закапывая левый глаз каплями против глаукомы. Когда доктор Дойтч сообщил, что продувание хирургической перчаткой поможет очистить основание легкого от жидкости, собравшейся из-за того, что К. был прикован к постели, К. надувал перчатку каждый час, пока не иссякли силы.
Ежедневно после полудня по рекомендации доктора Дойтча, К. вывозили в каталке в большую гостиную, где он сидел, наблюдая за пламенем в камине. Когда его впервые вывезли, он попросил оставить его, хотя разрешил Скотту стоять сзади, если вдруг откинется назад. Впоследствии Скотт писал: «Он сделал что-то с комнатой. Можно было видеть, что он что-то делает, и с тех пор комната не была той же самой. У него была вся присущая ему сила и значительность, несмотря на то, что он сидел в кресле-коляске, укутанный в одеяла, с капельницей, он был великолепен и величественен, заполняя полностью комнату и заставляя все вибрировать. Он излучал яркий свет». Когда через полчаса К. пожелал прилечь, он удивил всех, пройдя без посторонней помощи в свою комнату.
10 февраля пришел ответ от Пандита Яганната Упадхьяя на запрос К. о традиционном обращении с телом религиозного человека после смерти. Узнав об этом, К. заявил, что ничего подобного не желает. Он не хотел, чтобы после смерти видели его тело, а на кремации должно присутствовать совсем ограниченное число людей.
Когда он совсем ослаб, чтобы садиться в кресло-каталку, его выносили в гостиную на диван в гамаке из постельного белья. 14 февраля боль возвратилась, и ему снова ввели морфий. В те десять минут, пока лекарство не начало действовать, он сказал Мери: «Слишком хорошо, чтобы быть правдой, — печаль, я думал, что потерял тебя». Мери уверена, что он имел в виду следующее: «Я думал, что избавился от страдания; слишком хорошо, чтобы быть правдой». На следующий день он заговорил со Скоттом о состоянии мира, спросив: «Думаете, обо всем этом известно Доктору Дойтчу? Думаете, он понимает это? Надо бы поговорить с ним на эту тему». Так он и сделал, когда днем врач пришел. Скотт вспоминает:
«То, что Кришнаджи сказал на ту тему доктору, было десяти-пятнадцатиминутным экстрактом всего того, что он говорил о природе мира. Изложено выразительно, точно, полно. Удивленный и пораженный я слушал, стоя в ногах кровати, в то время как доктор Дойтч сидел рядом у его постели. Помню как Кришнаджи сказал доктору Дойтчу: «Я не боюсь смерти, потому что жил со смертью всю жизнь. Я никогда не приносил с собой никаких воспоминаний». Позже врач скажет: «Я чувствовал себя, словно был последним учеником Кришнаджи». Действительно прекрасно. Необыкновенно поражало то, что Кришнаджи, несмотря на слабость и близкую кончину нашел в себе силы подвести итог всему, что совершил. Это также говорит о Любви, которую он испытывал к врачу».
К. умер во сне вскоре после полуночи в ночь 17 февраля. Его конец опишем со слов Мери:
«Как обычно, там находились Пачуре, Скотт и я; как обычно, К. думал о благополучии «другого». Он велел мне: «Иди спать, спокойной ночи, иди ложись, поспи». Я сказала, что пойду, но буду неподалеку. Он заснул, а когда я сделала движение, чтобы сесть слева от него и взяла его руку, он не пробудился. Верхняя часть кровати была приподнята, чтобы было удобнее. Глаза приоткрыты. Мы сидели с ним. Скотт справа, а я слева; доктор Пачуре дежурил, входя и выходя, а медбрат Патрик Линвилль находился в соседней комнате. Медленно сон Кришнаджи перешел в кому, дыхание замедлилось. Доктор Дойтч тихонько прибыл в 11 часов. Ночью отчаянное желание, чтобы наступило улучшение, сменилось на желание чтобы он в конце концов освободился от страдания; доктор Дойтч, Скотт и я находились в комнате, когда сердце Кришнаджи перестало биться в десять минут первого.
В соответствии с его волей, лишь несколько человек увидело его после смерти и горстка людей присутствовала на кремации, состоявшейся в Вентуре в восемь часов наступившего утра».
МОЗГ НЕ МОЖЕТ ПОНЯТЬ
Смерть Кришнамурти в некотором роде так же загадочна, как и его жизнь. По иронии судьбы, чувствуя большую часть своей жизни, что легче «ускользнуть», чем оставаться живым, он был вынужден жить, стремясь «ускользнуть». Он верил, что знает, когда умрет; и все же смерть подступила, удивив его. Когда в своей последней записи в Охай он говорил о «проклятых индийских суевериях», он, естественно, имел в виду традиционную веру индийцев в то, что святой человек может вызвать, смерть по желанию. К. мог умереть, попросив отсоединить трубку для искусственного питания, но это, как он осознавал, означало самоубийство, насилие над вверенным ему телом — святое доверие.
К. выразил удивление, что «другой» желает оставаться в больном теле; почему он не отпустит его? Он интересовался, не вызвана ли болезнь каким-то неправильным поступком. Можно спросить, разрешил ли «другой» умереть, потому что тело стало бесполезным, или он позволил развиться смертельной болезни потому что все было уже сказано, а учение завершено? И в том, и в другом случае «другой» явно не оставил его в конце.
К. верил, что нечто решает, какие события произойдут с К., нечто, о чем он не мог говорить; в то же самое время он повторял как удивительно бы было, если бы было нечто, которое абсолютно все решало бы за К. Возникает противоречие, правда? Тогда, может найти еще ряд несоответствий в заявлении К. о самом себе.
К. никогда не сомневался, что всегда был защищен. Он был убежден, что с ним ничего не может случиться, когда он летит самолетом или перемещается другим образом, поскольку ему приказано говорить; подобная защищенность распространяется и на его спутников. То была его обязанность, вот почему он не подвергал себя опасности даже ради удовольствия, как в случае с дельтапланом. Он никогда не сомневался в важности своего учения и тела, порученного его заботам. Он даже говорил, что потребовались века, чтобы создать такое тело. (Всегда говорилось «учение», «тело», но никогда «мое учение», «мое тело».) Казалось, он был как внутри, так и снаружи собственной тайны. Он не хотел делать тайны; тем не менее, тайна существовала; он, казалось, не мог разрешить ее сам, не считая это своим делом, хотя побуждая к этому других, когда смог бы подтвердить их решение.
