»Две жизни» (ч. I, т.1-2) - Антарова Конкордия (Кора) Евгеньевна (полная версия книги txt) 📗
Так же и вы. Если вы поставили себе задачу помочь брату, и эта конечная цель сияет перед вами, — не всё ли равно, в каких формах и на какой земле будет идти ваша жизнь до тех пор, пока вы приобретёте полное самообладание и пока не расширится ваше сознание настолько, чтобы вы могли понимать без слов ход мыслей людей, успокаивать их порывы и одухотворять их творческие силы. Только достигнув этого состояния, вы можете встать на одну ступень с братом и стать ему действительно помощью.
— Я многое понял сейчас, что прежде мне казалось бредом моей души, Хава. Но есть ещё много такого, чего я не понимаю и очень боюсь спрашивать.
— Лучше всего, Левушка, не спрашивайте ни о чём. Люди, окружающие вас, так высоки, что всё, что вам необходимо знать, они скажут сами. И не подвергнут вас ни одному испытанию, которого вы не в силах перенести.
— Не знаю, Хава, может, оно и так. Но… Генри, бедный Генри не смог выдержать.
— Нет, не Генри в этом виновен. Генри выпросил, вымолил у Ананды, чтобы он взял его сюда. А сэр Уоми предупреждал, что надо в этой просьбе отказать. Ананда не поверил мудрости сэра Уоми, а уступил мольбе и клятвам мальчика по своей божественной доброте — и теперь принял на себя удар и должен отвечать за измену Генри.
— О Хава, благодарю вас тысячу раз за всё, что вы мне сказали. Я никогда не буду просить моих друзей ни о чём. Да, впрочем, если бы вы только знали, как я невежествен. Неудивительно, что я сознаю своё место и не стремлюсь куда-то вылезать.
— Чем выше и скромнее человек, тем он лучше понимает величие другого и тем скорее может вступить на свой путь. Но вот идут наши друзья, — вставая навстречу сэру Уоми и И., сказала Хава.
Я был поражен, каким усталым выглядел И. — О Лоллион, я готов год караулить ваш сон, только пойдёмте скорее домой, — бросился я к своему другу, совсем расстроенный. И., всегда свежий, юный, — сейчас выглядел так, точно прожил за одну ночь двадцать лет.
— Не тревожься, Левушка. Сейчас нам Хава даст кофе, и я снова буду свеж и силён. Я просто долго сидел в одном положении, меняя компрессы, и несколько устал.
Высказав ему огорчение по поводу того, что я не смог разделить его труд, я усадил его на своё удобное место, подал ему кофе и всё шептал:
— Ведь вы умеете спать сидя, с открытыми глазами. Я вас прикрою; никто не увидит; ну хоть часочек поспите. Я с места не сдвинусь.
И. засмеялся так заразительно, что сэр Уоми поинтересовался, не хочет ли тот отнять у него привилегию колокольного смеха, и тут же пересказал ему наш разговор.
В это время вошел Ананда, ведя с собой Анну. Когда она выпросталась из своего неизменного плаща, я снова восхитился поразительной ее красотой. Каждый раз, когда я видел ее, она казалась мне все прекраснее. Вся в белом, какая-то трепетная, обновленная, точно очищенная — даже дух занимало от этой красоты, от этих бездонных глаз, от этой гармонии всех форм и линий.
"Поистине она арфа Бога", — подумал я, вспомнив ее игру. Но мысли мои были прерваны поступком Анны, таким странным, таким несовместимым с ее царственной красотой.
Анна опустилась на колени перед сэром Уоми, прильнула к его рукам и зарыдала горько, что-то говоря ему среди рыданий и опускаясь всё ниже к его стопам.
Сердце мое разрывалось. Я так был поражен, что не мог двинуться с места. Я ожидал радости, счастливого смеха, ждал, что и она будет спокойна и счастлива вблизи этого полного любви человека, который всех делал счастливыми вокруг себя.
— Встань, Анна, — услышал я голос сэра Уоми. — Теперь уже нет выбора. Надо идти до конца. Я предупреждал тебя ещё раз, год назад. Я дал тебе вполне определённую задачу. Ты медлила, тянула, — о чем же теперь плакать? Что ты заставила всех все бросить и приехать спасать твою заблудшую во тьме семью? А ведь могла, без напряжения, всё сделать давно сама, если бы послушалась и исполнила то, что говорили мы тебе с Анандой.
Голос сэра Уоми звучал необычно Я услышал в нем твердость стали, всегда звеневшую в голосе Ананды. Я невольно посмотрел на Ананду. Он стоял рядом с И., и оба они меня ошеломили. Их лица были тихи, светлы, ласковы, а на лице сэра Уоми, бледном, твердом, точно мрамор, глаза сверкали лучами, как огромные аметисты.
Только что я думал, что прекраснее Анны никого и быть не может, И тут увидел красоту, которая земле уже не принадлежала. Это был сошедший с другой планеты Бог, а не тот сэр Уоми, с которым я работал утром.
— Иди без слез и раскаяния. Ими ты только размягчаешь цемент того моста любви, который протянули тебе из своих сердец Ананда и его дядя. Радостью, одной радостью ты можешь начать снова строить ту половину моста, что разрушила сама своим непослушанием и медлительностью. Дважды зов милосердия не повторяется. И об отъезде твоём в Индию сейчас и речи быть не может. Но от тебя одной зависит: годы или мгновение приблизят тебя к давнишней мечте. Напрасно ты ждала особых испытаний. Шли твои простые дни, а в них-то ты и не разглядела главных дел любви и самого первого ее признака: жить легко свой текущий день. Жить в самых обычных делах, неся в них наивысшую честь, мир и бескорыстие. Не в мечтах и обетах, не в идеалах и фантазиях любовь человека к человеку. Но в простом деле дня идущий жизнью любви должен быть звеном духовного единения со всем окружающим. Оставь свои мечты о высшей жизни. Трудись здесь в простом дне и… всегда помни о нарушенном обете добровольного послушания.
С этими словами он поднял Анну и поманил меня рукой. Я мгновенно понял — как многое я стал угадывать в последнее время без каких-либо размышлений — и подал ему синий платок с браслетом.
Как только сэр Уоми взял руку Анны, которой она закрывала лицо, и надел ей браслет Браццано, она вскрикнула, точно раненая.
— Не бойся, дитя, — услышал я снова голос сэра Уоми — Теперь этот браслет уже не символ обручения. В нем нет ничего, кроме того, что это прекрасное произведение искусства. И он не заговорит и не затянет тебя в любовные сети злодея. Ты сама — своею медлительностью, сомнениями, колебаниями и нерешительностью — соткала связь со злодеем. Он должен или преобразиться или погибнуть, так как из-за любви к тебе погрузился в такую пучину грязи и ужаса, где не может жить ни одно существо. Века могут пройти, пока ты снова встретишься с ним в таких условиях, чтобы своей стойкой верностью, любовью без сомнений и радостью помочь ему и быть в силах развязать мрачный узел, что так неосторожно завязала сейчас.
Иди домой, Ананда отведет тебя. И думай не о себе и своих скорбях. Но о скорби Ананды, ручавшегося за тебя, о страданиях семьи, погрязшей во зле. Будь мирна и благословенна. Жди меня, когда — под видом приятного вечера — мы придем к вам в дом для очень тяжкого дела борьбы со злом. Расти в себе силу каждый день. А для этого научись действовать, а не ждать, творить, а не собираться духом. Кто думает о друге и брате, тот забывает о себе, — он отер ей глаза прекрасным синим платком с павлином и отдал ей.
Голос сэра Уоми был снова мягок и проникал в сердце. А от лица его и от всей фигуры точно шел свет.
Анна низко ему поклонилась; он обнял ее, прижал к себе, и я видел, как она содрогнулась в его руках. Когда же она повернулась к нам, она точно уносила на себе его отраженное сияние.
— Не забудь, в пять часов у княгини, — шепнул И. выходящему Ананде.
Вскоре сэр Уоми и И. засобирались, оставляя больную на нас с Хавой.
— Будь всё время с больной. Если к Хаве вдруг явятся неожиданные гости — она справится с ними. Ты же, что бы ты ни услышал снизу, оберегай больную, не покидай её и не пропускай к ней никого. Если Хаве понадобится помощь, мы её пришлем, — сказал мне сэр Уоми. — Могу я надеяться на тебя? — глядя мне в глаза, словно приоткрывая черепную коробку, спросил сэр Уоми.
— А если Хаву будут убивать? Мне также сидеть и не пытаться спасти её? — в ужасе спросил я, вспоминая Жанну и князя.
Все трое расхохотались, да так весело, что я понял, какой у меня глупый и жалобный вид.
