Лекции - Кураев Андрей (протодиакон) (лучшие бесплатные книги txt) 📗
Так вот, такого рода холистическая модель Вселенной может возникнуть только в том случае, если мы не придерживаемся политеизма. При политеизме множество богов создают мир в складчину, множество богов, разных духов управляют миром, разными его частями, как карма на душу положит… (у нее есть собственное желание). И поэтому здесь очень затруднено формирование единой модели.
Для сравнения. В «Агаде» («Агада» — это сборник раввинистических преданий, раннее Средневековье) так объясняется, почему растут растения: потому что рядом с каждым растением стоит его ангел–хранитель, который властно повелевает растению: «Расти!». Значит, в этом случае никакая ботаника невозможна, — ботаника сразу же превращается в ангелологию, в духоведение. Для того чтобы наука не превращалась в теологию, в мифологию, должна быть четкая грань между миром духов и миром материи. И, кроме того, должно быть убеждение в том, что один и единый Разум создал всё мироздание, и управляет им, и этот Разум неизменен.
И, наконец, у ученых должно быть убеждение в том, что в мире есть Разум, что мир не сводится к игре мертвых атомов. Ведь наука изучает не атомы, наука изучает законы движения, устройства, взаимодействия атомов и т. д. Законы. И ученый убежден: он эти законы может познать, эти законы написаны на человеческом языке. Очень серьезный вопрос: откуда мы убеждены в том, что у мира есть та изнанка, которая может быть выражена на языке нашей, человеческой математики?
Вот все эти необходимые аксиомы в распоряжение ученых были предоставлены именно христианством. Где мир реален, мир благ (помните начало Библии: «И увидел Бог, что все хорошо»?), мир не есть Бог, но при этом мир способен носить в себе начало духовное, разумное, потому что Слово (Логос) стало плотью. И имя Этому Богу, Который создал наш мир, — Любовь.
Я вам сейчас расскажу одну историю, из которой вам многое станет понятно. Итак, во время очередной франко–испанской войны, которая проходила, как вы думаете, где? В Бенилюксе — на территории Бельгии и Голландии. Вот там французы с испанцами в те времена воевали. Итак, однажды французская рота под командованием капитана Декартезиуса занимает деревню, сожженную после боя. Ноябрь, холодно. И надо подумать о ночевке. Домов нет — деревня сожжена, но остались знаменитые огромные голландские печи. И вот эти печи после пожара хранят тепло. И вот в них можно согреться. Капитан Декарт забирается в эту печку, закрывает за собой заслонку, чтобы не вытягивало тепло. И теперь поймите, в какой ситуации он оказался: толстые стены печи не пропускают ни звука, ни света, то есть, полная темнота, полное отсутствие звуков, одиночество и такая нормальная температура — ни жарко, ни холодно. То есть, ситуация полного сенсорного голодания — то, что у современных психиатров называется сурдокамерой. И вот Декарт оказывается в ситуации полной изоляции. И он в этих условиях начинает предаваться размышлениям. Декарт — человек философски образованный. Он начинает вспоминать аргументы, которые еще античные скептики выдвигают по поводу непознаваемости мира: наши органы чувств нас постоянно обманывают: весло, опущенное в воду, кажется сломанным, предмет, находящийся вдали, кажется маленьким, у больного желтухой неправильное восприятие цветов и вкусовых ощущений. Спрашивается: если органы чувств могут нас обманывать (хотя бы иногда), может, они врут всегда? И Декарт предается радикальному сомнению («De omnibus dubito» — «Во всем сомневаюсь»): «Может быть, сейчас мне мои органы чувств говорят: ничего не существует? Они мне сейчас врут, или они мне врали час назад? Когда мне врали мои органы чувств?». И вот Декарт идет этим путем сомнений, и, наконец, он доходит до точки, дальше которой сомневаться нельзя: «Я мыслю, я сомневаюсь, значит, я существую» («Cogito, ergo sum»). Может, моего тела нет? Вы знаете фантомные боли: руки нет, а кажется, что она болит. Может, все мое тело — это огромный фантом? Но моя мысль — она существует. Мое сомнение, мой вопрос! — он реален. Если есть моя мысль, значит, я существую.
Второе: «В моем уме есть одна фундаментальная идея — Бога, Абсолютного Бытия». (Я здесь, простите, должен буду пропустить, как именно Декарт обосновывает бытие Бога, потому что времени у нас мало. Это так называемое апологическое доказательство бытия Бога). Реакция очень логичная, философски совершенно, безупречно грамотная (что бы там Кант позднее не говорил). А вот затем Декарт делает очень интересный логический скачок. Подчеркиваю: то, что он делал до сих пор, — логично. Но вот теперь Декарт в жертву христианским предрассудкам приносит философскую логику. А именно, Декарт говорит: орое: «В моем уме есть одна фундаментальная идея — Бога, Абсолютного Бытия». (Я здесь, простите, должен буду пропустить, как именно Декарт обосновывает бытие Бога, потому что времени у нас мало. Это так называемое апологическое доказательство бытия Бога). Реакция очень логичная, философски совершенно, безупречно грамотная (что бы там Кант позднее не говорил). А вот затем Декарт делает очень интересный логический скачок. Подчеркиваю: то, что он делал до сих пор, — логично. Но вот теперь Декарт в жертву христианским предрассудкам приносит философскую логику. А именно, Декарт говорит: »Хорошо, есть Бог. Но ведь Бог есть любовь!» Вот здесь скачок. Потому что «Бог есть любовь» — это не убеждение, которое следует из философии. Есть масса философских систем, которые не убеждены в том, что Бог есть любовь. Вспомните Гесиода, когда он пишет про Кроноса: «Дети стали отцу ненавистны с первого взгляда». Но Декарт — христианин, он воспитан в христианской культуре. «Бог есть любовь. А если Бог есть любовь, то Он не мог создать нас такими, чтобы мы постоянно заблуждались. Бог создал нас такими, наши органы чувств, что мы все‑таки можем познавать мир!» И всё! Вот этим открытием был открыт путь для радикального оптимизма европейской науки: мы можем познавать мир! Хорошо, есть Бог. Но ведь Бог есть любовь!» Вот здесь скачок. Потому что «Бог есть любовь» — это не убеждение, которое следует из философии. Есть масса философских систем, которые не убеждены в том, что Бог есть любовь. Вспомните Гесиода, когда он пишет про Кроноса: «Дети стали отцу ненавистны с первого взгляда». Но Декарт — христианин, он воспитан в христианской культуре. «Бог есть любовь. А если Бог есть любовь, то Он не мог создать нас такими, чтобы мы постоянно заблуждались. Бог создал нас такими, наши органы чувств, что мы все‑таки можем познавать мир!» И всё! Вот этим открытием был открыт путь для радикального оптимизма европейской науки: мы можем познавать мир!
А основания для этого были заложены столетия назад. Я вам приведу только одну цитату из Климента Александрийского (христианский писатель рубежа II — III веков): «Для Сына Божия ничего нет непостижимого. Следовательно, ничего нет и такого, чего нельзя было бы познать. Можем ли мы представить себе, что Тот, Кто из любви к человечеству претерпел столько страданий, хотя бы один пункт исключил из области, подлежащей человеческому разумению?» Это II век. Но помните притчу в Евангелии: закваска бросается в тесто, а всходит она постепенно? Весь тот оптимизм, который изначально был в христианстве, постепенно всходит к XVI веку и оправдывает возможность познания мира. Именно христианство дало те аксиомы, которые сделали возможным научный интерес к исследованию мира.
Теперь вопрос: почему это произошло именно в XVI веке? Почему не раньше? Ну, ответ очень простой. Дело в том, что Библия вообще не очень интересуется миром. Пафос Библии выражен одним эпизодом изперь вопрос: почему это произошло именно в XVI веке? Почему не раньше? Ну, ответ очень простой. Дело в том, что Библия вообще не очень интересуется миром. Пафос Библии выражен одним эпизодом из »Исповеди» Блаженного Августина (это V век): Исповеди»Блаженного Августина (это V век):
