Жития новомучеников и исповедников российских ХХ века - Коллектив авторов (книги онлайн читать бесплатно .txt) 📗
После подачи отчета за батюшку стал хлопотать протоиерей Гирский, тоже заключенный. Он просил определить батюшку на Вишерский химический завод, и хлопоты эти увенчались успехом. Батюшка был назначен санитаром в больницу, но это была только одна из его многочисленных обязанностей. Он был и делопроизводитель, и регистратор, и еще много всяких обязанностей пришлось ему выполнять. Пришлось в продолжение почти восьми месяцев трудиться часто по шестнадцать часов в день без выходных. Но у него был отдельный кабинет с печкой, на которой он мог вскипятить воду для чая и погреться.
Однажды ему пришлось послужить одной туберкулезной больной. Она была очень плоха, лежала в больнице, и захотелось ей перед кончиной исповедаться и причаститься Святых Христовых Таин. Он пришел в больницу как санитар, долго с ней беседовал, исповедал ее и причастил Святых Таин. Нельзя передать того счастья, которое испытывала эта страдалица. Она вскоре мирно скончалась, и родным удалось над ее могилой поставить крест. Там же был похоронен и иеромонах Антоний (Тьевар), бывший ученик профессора Московской Духовной академии И. В. Попова. Обе эти могилы украшались с любовью.
Все, начиная от самого главного начальника, врачи, сестры и санитары ценили отца Илью как усерднейшего работника и как прекрасного человека и любили его. Но кому‑то это было неприятно, на батюшку наклеветали, арестовали и посадили в изолятор. Это было в конце января 1932 года. Помещение было не отапливаемое, с выбитыми стеклами, то и дело бегали крысы. Отцу Илье не говорили, в чем он виноват, а когда кто‑то захотел за него попросить, ему ответили, что Илья Четверухин — величайший государственный преступник. В первый день в изоляторе была только одна шпана и было очень тяжело, но на следующий день его перевели в особое, изолированное от других помещение, и тут он ожил и был даже счастлив. Тем временем началось следствие. Стали поочередно вызывать из больницы медперсонал и младший штат служащих и допрашивать. И все давали о нем самые лучшие отзывы. Отец Илья просидел в изоляторе двадцать дней. По его словам, в изоляторе он обрел мир души:«Обретут покой только те, кто научился кротости и смирению».
Вместе с ним в больнице работал художник Кирсанов. Он так привязался и полюбил священника, что написал с него большой портрет, жаль только, что он не успел его отделать, — это было как раз перед изолятором, за три дня. Этот портрет батюшка с позволения начальника отдал мне со словами:«Возьми домой. Будете на него смотреть и меня вспоминать».
Из первого вечера… мне особенно ярко запомнилось наше прощание и разговор. Было ясное безоблачное светлое небо, на далеком горизонте чуть алела заря. Стоя во весь свой высокий рост на фоне этого светлого неба, батюшка мне говорил, отчеканивая каждое слово:«Ты в своих письмах часто занимаешься совершенно бесполезным занятием: считаешь дни, сколько прошло со дня нашей разлуки и сколько еще осталось до дня моего возвращения домой. Я этого не жду. Я уверен, что в вечности мы будем с тобой вместе, а на земле нет. Мне, вероятно, дадут еще три года. Здесь я прохожу вторую духовную академию, без которой меня не пустили бы в Царство Небесное. Каждый день я жду смерти и готовлюсь к ней».
Лагерь отец Илья воспринимал с трех сторон — во–первых, с отрицательной: шпана, пьянство, обиды, насилия, бесчеловечное отношение, побои; во–вторых, здесь был целый сонм самых прекрасных людей, а третья сторона — то, как все это переживалось, отражалось и преломлялось в его душе. И в результате он всегда чувствовал на себе милость и любовь Божию, дивный Его Промысел, и потому делался ближе к Богу и любил Его все больше и больше. Никакой внешней религиозности он проявить не мог, но в душе все пережитое, глубоко скорбное и тяжелое, сделало его еще более религиозным. Раньше он был религиозен более разумом, а теперь всей душой и всем сердцем полюбил Господа Иисуса Христа.«Нет Его краше, нет Его милее», — говорил он мне. Он чувствовал себя здесь подобно живущему в монастыре.«Ведь тут как раз упражняешься в тех добродетелях, которые требуются от монаха, когда он принимает постриг: полное отречение от своей воли, нестяжание и целомудрие»».
После отъезда супруги отец Илья писал ей из лагеря: «Ты спрашиваешь меня, в чем заключаются мои теперешние работы? Я тебе писал, что я с 8 августа по неизвестным для меня причинам снят на общие работы. Общие работы — это всевозможные черные физические работы, большей или меньшей трудности, к каким привлекается наравне с 1–й и со 2–й категорией и категория 3–я, к которой я причислен. Я послан работать в Зональную опытную станцию, там я вспахивал навоз ручным способом в теплицах, таскал землю, таскал воду, качал воду пожарным насосом для поливки прибрежных насаждений, заготовлял колышки для парниковых растений и так далее. Бывало и трудно, и не трудно. В 3–ю категорию я, по–видимому, переведен из‑за моего сердца; оно, конечно, стало хуже, так что один раз у меня случилось что‑то вроде сердечного припадка.
Ты пишешь, что считаешь дни. Ты уже целый год, кажется, занимаешься этим бесполезным делом. Лучше считай месяцы. Мне с зачетом рабочих дней скинули три месяца из данного мне срока, так что конец срока для меня не 26 октября, а 26 июля 1933 года, значит, я уже разменял последний год срока, и теперь нужно считать не годы, а месяцы. После года надеюсь получить не высылку, как я ждал раньше, а минус какой‑нибудь, что сделает меня более доступным для тебя. Впрочем, будущее еще темно и много еще воды утечет до тех пор, пока кончится мой срок…»
«Живу за проволокой, работаю за пять километров от лагеря, — писал отец Илья в следующем письме, — несу труды разного рода, в последнее время копаю при помощи лопаты в поле картофель. В продолжение восьми часов кряду не разгибать спины и сидеть на корточках, без привычки, не легко мне: болят поясница и ноги.
Продолжу ответы на твои вопросы, как я живу, как работаю и как питаюсь. На работу я выхожу в 7. 30 часов утра, прихожу с работы в 6. 30 часов вечера. С 12 до 2 часов отдыхаю в поле, когда нет дождя, и завтракаю черным хлебом. Придя с работы, обедаю и ужинаю сразу: на обед и ужин дают по ковшу щей (обед) и супа из пшенной крупы (ужин). Тут же пью чай и часа через полтора, в 9, ложусь спать. Встаю утром в 6. 30 часов. В моем распоряжении место на нарах — полтора метра длины и полметра ширины. Здесь моя постель, здесь хранятся мои все вещи, посуда, обувь и пища. Как я работаю? Работа моя по непривычке моей к физическому труду, и по здоровью, и по возрасту — тяжела мне, но в то же время она — мое единственное развлечение. В выходные дни хожу еще на ударную работу по пилке дров для лагеря. Ходят разговоры в лагере, что нас могут перевести скоро на новое место жительства — в новый лагерь, но мне хотелось бы докончить свой срок в Вишере, не люблю новизны…»
«Время идет. Конец срока приближается, — писал отец Илья 9 декабря 1932 года. — Но когда он будет, не знаю точно. Раньше я думал, что он, с зачетом рабочих дней, будет в мае месяце, но теперь у меня есть опасение, что он может быть значительно позже, а после срока мне могут дать не освобождение, а ссылку в Архангельскую губернию на три года. Я спокойно приму и это, потому что, повторяю, привык уже принимать скорби и покоряться. Но, может быть, будет и не так. Поживем — увидим…»
18 декабря 1932 года, накануне дня памяти святителя Николая, в 4 часа дня в лагерном клубе случился пожар. Друзья священника знали, что в клубе в это время находился и отец Илья, и направились искать после пожара его останки, но не смогли их найти.
Накануне смерти отец Илья, разговаривая с заключенным врачом Сергеем Алексеевичем Никитиным [78], на прощанье сказал ему: «Прохор Мошнин так говорил:«Стяжи мир души, и около тебя тысячи спасутся». Я тут стяжал этот мир души, и если я хоть маленький кусочек этого мира привезу с собой в Москву, то и тогда я буду самым счастливым человеком. Я многого лишился в жизни, я уже не страшусь никаких потерь, я готов каждый день умереть, я люблю Господа, и за Него я готов хоть живой на костер».
