Медитация. Двенадцать писем о самовоспитании - Риттельмайер Фридрих (электронные книги бесплатно txt) 📗
Слова же «Я есмь мир!», о которых мы говорили сегодня, служат при этом как бы фоном. Вполне возможно, иной решит, что для начала ему потребна, скорее, умиротворенность в смысле Иоаннова Евангелия. Но тогда пусть он медитирует так, чтобы мир в нем переходил в любовь, чтобы это была умиротворенность не эгоистичная, не пассивная, но соединяющаяся со становлением мира. Другой охотно остановился бы на слове «любовь». Тогда пусть он сперва наполнит себя звучанием «мира», чтобы любовь обрела величие, чистоту, покой той мировой основы, из которой она пришла ко Христу, и не затерялась в нездоровой суете или человеческой малости. Ведь и «становление мира через Христа», о котором говорит человекоосвящение, проистекает именно из умиротворенной обращенности к миру.
Впрочем, можно подумать еще вот о чем. Человек погружается в слова об умиротворенности вечером, а в слова о любви — утром. Слово «любовь» может взойти над ним вместе с солнцем и новым днем — так же, как слово «мир» звучит ему из звездного неба и всеукрывающей ночи. В нашу жизнь войдет великий ритм, подобный ритму дня и ночи, более того, несущий в себе самый дух этого ритма дня и ночи. Это как бы высшее дыхание дня. Вдох — когда мы медитируем над словом «мир», и выдох — когда медитируем над словом «любовь». Этот ритм исхода от «Отца» и входа соответствует сокровенному жизненному ритму самого Христа в Его дневной и ночной жизни, изображенному в Евангелиях. Этот ритм живет в глубинной основе самого благовещения Христова, что сообщено в Евангелии от Иоанна. «Я исшел от Отца» — звучит в первой части. «Я иду к Отцу» — звучит во второй части. Первое — слово любви; второе — слово мира. Так в этих двух медитациях мы учимся принимать в свою жизнь Христа, каким изобразил Его самый близкий и доверенный Его ученик. И антропософская духовная наука рассказывает нам, что сама великая божественная жизнь содержит в себе возвышенные ритмы, ибо за миллионолетним мировым днем всегда наступают мировой отдых и мировая ночь, когда мир входит в Бога–Отца и покоится в нем — дабы затем вновь выйти из него обновленным и еще более величественным. Посредством этих слов — любовь и мир — мы подходим к сему ритму в жизни Бога–Отца настолько близко, насколько это возможно для человека.
Не умолчим и еще об одной тайне, хотя большинство читателей вначале воспримет это лишь как рассказ. Если наше существо погрузится в мир, в гармонию глубочайших сил Вселенной,
то из этой Вселенной образуется для нас иное тело — очень нежное и сокровенное. Если через наше существо будет струиться любовь, божественный дух Вселенной, то наша кровь изнутри обновится. Таким образом, в этом двойном упражнении можно пережить высочайшее причастие и принять от Христа, на коего нам должно взирать в меру своего понимания, Его тело и Его кровь. Мы просто всматриваемся в Христа и входим в Него, учимся жить в Нем — вот та вершина, какой мы способны достичь в медитации. И наши размышления предназначены для того, чтобы сие стало возможно для человека во всей полноте и жизненности. Человек может чувствовать себя как бы облеченным во Христа, дышать в Нем как в некоем горнем воздухе, пробуждаться в Нем как в некоем горнем свете, воскресать в Нем как в некоем высшем теле.
3
Многие хотели бы получить ответ на вопрос: как же, собственно, соотносятся медитация и молитва? Не так давно даже вышел в свет труд марбургского богослова Фридриха Хайлера, где нас спрашивают, чему мы отдаем предпочтение — медитации или молитве. В первом случае, полагает автор, мы впадаем в буддизм, и только молитва является подлинно христианской. Пожалуй, этак придется исключить из христианства и величайших христиан средневековья. Ведь они действительно медитировали о смерти и воскресении Христовом — в том же духе, как рекомендовано здесь. И своей удивительной религиозной силой они большею частью обязаны именно мощи своей медитации.
Мы, естественно, вовсе не считаем, что всякий, кто привык утром и вечером произносить молитву, отныне должен немедля от нее отказаться и вместо этого обратиться к медитации. Но если б можно было провести по этому поводу опрос, то обнаружилось бы, что огромное количество людей уже вообще не молится. Они идут по жизни, и лишь изредка у них мелькают случайные, по–детски наивные и большей частью суеверные мысли о горнем мире, причем они даже не замечают, чего им недостает. В религиозных кругах обычно склонны заблуждаться касательно ужасающего запустения и одичания, царящего во внутренней жизни людей. Руководство к медитации, подобное представленному здесь, призвано вступить в беседу и с теми, кто всего ждет от молитвы. Впрочем, ныне и люди, которые еще молятся, являют собой неутешительное зрелище. Конечно, полной и исчерпывающей картины составить невозможно, а разрозненные впечатления свидетельствуют, что все‑таки здесь еще сохранилось нечто большее, нежели кажется на первый взгляд. Но многие ли из молящихся творят молитву из подлинной внутренней потребности, а не просто по привычке или от суеверного страха? Многие ли молятся с радостью, не замутненной никаким страхом — скажем, по поводу пропущенной молитвы? Преобладающему большинству придется признать, что они, в общем‑то, толком не знают, зачем нужна молитва. Она у них тусклая и бездейственная. Они покуда продолжают молиться по доброй воле, но порой спрашивают себя, имеет ли еще смысл молиться в нынешних обстоятельствах и не лучше ли оставить это занятие. Соприкосновение с божественным миром они ощущают очень слабо. И временами чувствуют себя едва ли не лицемерами. Один университетский профессор–богослов, вдобавок крайне ортодоксального толка, сказал мне как‑то чуть не со слезами на глазах, что всегда страстно желал молиться так, как молилась его мать, но вполне отдает себе отчет, что он весьма далек от этой цели. И там, где люди еще молятся сообща, например перед трапезой или в церкви, незачем быть тонким психологом, чтобы заметить, сколь многое происходит механически, тогда как мысли заняты совсем другим. Если б можно было исследовать молитву наших современников, мы бы увидели стремительный упадок умения молиться. Даже совершенно отвлекаясь от эгоизма и суеверия, закрадывающихся в молитву, приходишь к выводу, что душевные силы, которые составляют единственный источник молитвы, присутствуют здесь в пугающе малой степени.
Когда нам рассказывают о Христе Он воззрел на небо, Он посмотрел на Отца Своего, — то, наверное, чистое зеркало Его души как бы обратилось к звездному небу, которое отразилось в нем — ясное и безмятежно–могучее. Вживе это впечатление мы черпаем из Евангелий, например из молитвы первосвященника. Когда же наши души обращаются ввысь, в них, как в мутном, тусклом зеркале, обозначается разве что бледный отблеск, но никак не звездное небо. Тридцать лет назад мы, молодые теологи, пытались опытным путем установить, что, собственно, происходит в человеческих душах, когда произносится слово «Бог». Результат оказался достаточно тревожным. Удалось выявить лишь некое обобщенное устремление ввысь, некую смутную тоску и предчувствие. В теперешнем богословии, рассуждающем только о таинственном далеком Боге, этот факт проявляется со всею очевидностью.
В нынешнем бедственном положении, в бедственной ситуации эпохи, которая научилась смотреть наружу и вниз, но совершенно разучилась смотреть ввысь и внутрь, именно медитация способна во многом оказать действенную помощь. Посредством медитации мы сперва вновь научимся видеть духовное как таковое. И учиться мы будем очень медленно. Однако же по–настоящему. Ведь в каждом упражнении медитации мы стараемся увидеть, что в нашей душе присутствует нечто духовное, и вглядываемся в него. Разумеется, это пойдет на пользу и молитве. Да и чем плоха такая форма молитвы, когда мы просто созерцаем божественное? Вместо того чтобы просить — вот уж в чем мы, как правило, проворны, — мы учимся молчать и созерцать. И тогда мы уже на пути к поклонению, о котором род человеческий забыл. Мне всегда казалось, что на такой путь могли бы наставить нас три первые просьбы «Отче наш», побудить нас для начала хотя бы попытаться действительно узреть и понять то, о чем идет речь, — божественное имя, божественное царство, божественную волю. Эту молитву на занятиях с конфирмантами и в проповедях весьма удачно называют беседой души с Богом. Но здесь мы позволяем себе то, чего никогда бы не позволили себе ни с одним высокопоставленным человеком: мы вовсе не ждем, пока с нами заговорят, а поспешно выкладываем собственные свои пожелания и просьбы, говорим сами, и подробно, а высказавшись, торопимся прочь, даже не потрудившись спросить, не имел ли и другой что‑нибудь сказать. Многие молитвы смолкнут, не начавшись, если мы хоть раз по–настоящему захотим увидеть «Бога».
