Две жизни. Том II. Части III-IV - Антарова Конкордия (книга читать онлайн бесплатно без регистрации .txt, .fb2) 📗
Не задумывайся о дальнейшем. Прими сейчас задачу целомудрия как необходимое для тебя на сегодняшний день звено самообладания, ведущего к гармонии.
Нет ничего неизменного в пути ученика, всё течёт и изменяется в единственной зависимости: развитие творческих сил человека-ученика ведёт его к совершенству, в котором самообладание и гармония – первоначальные основы.
Они составляют верность ученика Учителю, они создают равновесие его духовных сил. Но, повторяю, они движутся, и нет ничего мёртво стоящего в жизни неба и земли. Силы духа в человеке развиваются и приводят его к бесстрашию.
Все мысли, приводившие тебя к духовной радости, были основой, созидавшей мост от тебя ко мне. Если бы твоё сердце молчало и один лишь здравый смысл вёл тебя по жизни, ты не смог бы прийти к тому моменту, когда увидел меня перед собой.
Отныне все твои встречи с людьми имеют только один смысл: прочесть твой собственный жизненный урок, раскрыть твоему пониманию, что мешает тебе начать и закончить встречу в радости.
Характер ученика не может складываться подобно характеру обывателя. Обыватель ищет наибольших внешних удач. А ученик ищет наилучших мыслей в себе, чтобы наполнить ими те сердца, которые пришли с ним в соприкосновение в данное летящее мгновение.
Логические доводы не влияют на духовное продвижение и не ведут к совершенствованию. Они лишь намечают путь к озарению и вдохновенному творчеству. Но сами по себе не составляют двигателей духа. Вот почему люди малообразованные могут быть мудрецами и оказаться на голову выше миллионов учёных, постигающих лишь то, что можно доказать геометрически, физиологически и иными практическими способами. Но там, где дело касается духа и интуиции, там творит только сердце. Поэтому не ищи отныне в книгах ответов на свои вопросы.
Читай книгу собственной жизни, живи по Евангелию собственного трудового дня, и ты постигнешь все йоги мира своим – невозможным для другого – путём».
На этих словах я невольно прекратил чтение, и мысль моя вернулась к пережитому за сегодняшний день. Я снова и снова видел перед собой тех людей, с которыми встречался сегодня. Лица и слова выплывали передо мной как на экране, и я чётко видел, как мало я был истинным учеником.
Чем, какими наилучшими мыслями я наполнил сегодня Вселенную? И с особой ясностью я остановился на проведённом у Аннинова вечере. Музыкант встретил нас, весь горя желанием играть. Глаза его смотрели на нас, но точно скользили по нашим лицам, не различая, кому именно он подавал свою красивую, но такую огромную ладонь, что моя рука в ней совершенно утонула.
Очень странно я чувствовал себя в зале Аннинова. Я подмечал здесь всё внешнее, все движения музыканта: как он подошёл к роялю, как поднял крышку, как расправил складки своей европейской одежды, садясь на табуретку, как, сидя, подвинтил винт табуретки, подняв её на нужную ему высоту, как он положил руки на клавиши, точно задумавшись и забыв обо всех нас.
Анна и Ананда заставляли меня забывать обо всём, кроме их лиц, казавшихся мне сверхъестественными. Здесь же лицо музыканта казалось мне некрасивым, хотя я не мог сказать, что оно не было своеобразным и оригинальным. Это было лицо аскета, сильное, жёсткое, углублённое, не допускающее равенства между собой и окружающими.
Я посмотрел на Иллофиллиона и поразился доброте, с которой он смотрел на музыканта. Аннинов вздохнул, посмотрел куда-то вверх, оглянулся кругом и встретился взглядом с Иллофиллионом. Точно блик молнии промелькнул по всей его фигуре, он вздрогнул, по-детски улыбнулся и сказал:
– Восточная песнь торжествующей любви, как понимает её моё сердце.
Нежный звук восточного напева полился из-под его пальцев и напомнил мне Константинополь. Я однажды увидел там маленькую нищенку, которая пела, трогательно ударяя в бубен и приплясывая под аккомпанемент двух слепых скрипачей.
Эта картина рисовалась мне всё ясней по мере того, как развивалась тема Аннинова. Я забыл, где я и кто вокруг меня, – я будто снова оказался в Константинополе, видел его улицы, Анну, Жанну. Я жил снова в доме князя, двигался среди стонов и слёз, молитв и благословений. И я вновь ощущал всю землю Востока с его предрассудками, опытом, страстями, борьбой.
Вот толпа женщин-рабынь, закутанных в чёрные покрывала. Вот их стоны о свободе и независимости, о свободной любви. Вот унылые караваны; вот злобный деспот с его гаремом, вот детские песни и, наконец, крик муэдзина [4].
И всё дальше лилась песнь Востока, вот она достигла дивной гармонии, и мне вспомнился мой приятель-турок, говоривший: «Молиться умеют только на Востоке».
Внезапно в музыке пронёсся точно ураган, а затем снова полились звуки неги и торжества страсти, земля, земля, земля…
Аннинов умолк. Лицо его стало ещё бледней обычного, он переждал минуту и снова сказал:
– Песнь угнетения Запада и гимн свободе.
Полились звуки «Марсельезы», мелодии гимнов Англии и Германии гениально переплетались с печальными напевами русской панихиды. Вдруг врывались, разрезая их, песни донских казаков, русские песни захватывающих безбрежных степей, и снова стон панихиды…
Я весь дрожал от неведомых мне раньше чувств любви и преданности родине и своему народу. Мне казалось, что я всегда любил родину, но тут через музыку Аннинова я по-настоящему осознал первый долг человека, о котором Али говорил моему брату, – о любви к родине.
Вот оно, своё место, особенное, неповторимое для другого, место каждого на земле; Аннинов передавал в мир свою любовь к родине, хотя покинул её давно и не возвращался туда много лет. И я понял, что дом его был не интернациональный, а русский. Дом, рана расставания с которым не заживала в его сердце.
Благоговение к его скрытым страданиям, только сейчас проникшим в мою душу, наполнило меня, и я преклонился перед этим страданием, как когда-то мой дорогой друг, капитан Джеймс, поклонился предугаданному им страданию Жанны, которое он сумел прочесть в ней.
Я понял, как я далёк ещё от бдительного распознавания, от счастья жить в признании каждого создания божественной силой. Мой дух был потрясён. Вернувшись домой, я так и не смог лечь спать и вышел в парк ожидать рассвета.
Глава 8. Обычная ночь Общины. Вторая запись Николая. Беседа с Франциском и его письма
Я возвратился в мою комнату, как только можно стало читать. Но в эту чудесную короткую ночь мне было суждено выучить ещё один великий урок. Не успел я углубиться в аллею парка, как заметил, что я в нём далеко не один.
По дальним аллеям бесшумно двигались фигуры, и когда я спросил одного из встретившихся мне братьев, ходившего взад и вперёд по аллее, ведущей за пределы парка к ближайшим селениям, не одолевает ли его, как и меня, бессонница в эту ночь, он мне ответил:
– О нет, милый брат, сон мой всегда прекрасен. Но сегодня моя очередь ночного дежурства, и я буду очень рад служить тебе, если тебе в чём-либо нужна моя помощь.
– Ночное дежурство? Но для чего оно? Разве можно ожидать ночного нападения на Общину?
– Нет, врагов у Общины нет, хотя звери иногда и забегают сюда. Дежурство братьев существует для того, чтобы подавать помощь людям во все часы суток, независимо от того, будут ли это часы дня или ночи.
– Но кому же нужна помощь ночью? – продолжал я спрашивать с удивлением.
– Кому? – засмеялся брат. – Ты, вероятно, совсем недавно прибыл в Общину. Пойдём вон к тому огоньку, куда я сейчас провёл трёх путников. Ты сам сможешь судить, был ли я прав, решив, что им нужна немедленная помощь, хотя сейчас и ночь.
Казавшийся мне крохотным огонёк, на который мы пошли, оказался на самом деле совсем не маленьким; он просто был так далеко от нас, что я принял его за маленькую лампу.
Мой спутник подвёл меня к домику, три окна которого были ярко освещены. По его знаку я подошёл к одному из окон и увидел худую, истощённую женщину в туземном истрёпанном платье, с младенцем на руках. Спиной к окну стояла женская фигура, одетая в обычное платье сестры Общины, и подавала путнице чашку дымящегося молока, хлеб с мёдом и ещё какую-то пищу, которой я рассмотреть не мог.
