Мир тропы. Очерки русской этнопсихологии - Андреев А. (полная версия книги .txt) 📗
Тот же Поханя заставлял меня проделать еще одно очистительное упражнение для раскрытия голоса. Мне кажется, оно прямо вытекает из предыдущего, хотя и на совсем другом уровне. Обучая духовному пению, старики исходили из того, что поет в человеке Душа. Песня, пение – ее естественное состояние. Душа поет, и ее нельзя научить петь. Просто добавь ей голос, и это будет песня. По крайней мере, люди именно это и считают Песней! Нужно только убрать помехи, и тогда она запоет твоими устами. Как выявить помехи – ясно. Надо петь и наблюдать за сбоями. Это не вопрос для тех, кто знаком с Кресением. Но вот что петь!
Раз поет душа, то подсознательно предполагается, что петь надо, что называется, "душевные" песни. И рождается ложь. Петь надо то, что поется. Начинать следует с той песни, что сама вертится на уме. Это наверняка какая-нибудь дрянь, которой ты стыдишься, но она поется. А это значит, что твоя душа поет ее и плевать хотела на нравственность или приличия. Наши ожидания от души, что она должна петь что-нибудь "высокое и светлое" – всего лишь скрытая потребность занять более высокое место в обществе, поближе к свету и солнцу, которым чаще всего оказывается правящая личность – князь мира сего.
Душа на самом деле даже не поет, а звучит всем своим естеством, но, к сожалению, доступно ей не так уж много – все естество человека связано мусором. В ее распоряжении лишь крошечный гвор еще сохранившегося свободного сознания. Если и он будет загажен, про человека еще живого (то есть с душой) будут говорить: бездушный человек. Иными словами – человек без души для песни, хотя и с душой для зла. Поэтому нечего удивляться, что наши души поют какое-то дерьмо. Сколько места для души осталось, столько и песни! Хочешь, чтобы полилась настоящая песня – освобождай душу, освобождай звучащие пространства сознания.
Для этого придется сбросить стыдливость и выпеть из себя всю дрянь, которая просится на язык. Уверяю, как только вы это себе позволите, вы испытаете подлинное наслаждение. Более того, ваши слушатели будут радоваться вместе с вами, будто вы им подарили откровение! Я сам, помню, когда стал учиться петь у Похани, пел только: "Раз пошли на дэло я и Рабинович! Рабинович выпить захотэл!.." и "Протекала речка, через речку мост, на мосту овечка, у овечки хвост!" Хвост, кстати, у нее в конце песни отваливался. Изрядная дрянь из студенческой поры, но зато как покатывались мои старички! Когда ты поешь то, что действительно само идет из твоей души, даже если это хлам, люди вокруг радуются. Не всегда исполнению, чаще тому, что нашелся дурак, который сам себя не стесняется. Но радуются всей душой, потому что души всегда отзываются на встреченную душевность! Попробуйте.
По мере выпевания гвор поющего сознания будет расширяться, и начнут приходить все более широкие песни. Про наших предков, про прежних русских говорили, что у них раздольные песни. Это значит, у них были очень широкие души, то есть очень ясное сознание.
Баба Люба заставила меня сбросить весь ненужный хлам мышления и только после этого допустила к чтению заговора. Я собрался, набрал воздуха и с выражением начал читать, стараясь вложить в слова силу. Баба Люба замахала на меня руками и даже перекрестилась:
– Окстись! Бог с тобой! Ты чего воешь? Я даже немного обиделся.
– Ты чего думаешь, если ты озвереешь, так все вражьи силы от тебя со страху перемрут?
– Что не правильно?
– Да ты ревешь, пугаешь. И врешь еще. Не думаешь так, врешь!
– Я старался.
– Ну, старался. И что, пожалеть тебя? Лобик не разбил, у-тю, мой маненькой! Сказывать надо. Спокойно читай. Видь!
– Что видь?
– Не знаю… Вот ставишь оградку. Можно, конечно, видеть и гору и стену… Но такая ограда слабая получится. Это впору деревенским бабкам, навроде меня… А ты должен саму защиту видеть, крепость крепить, как говорится.
– Крепость?
– Крепость ограды, крепость стены, саму ограду крепить должен видением. Не знаю, понимаешь?- с сомнением посмотрела на меня.
– Не знаю, может, понимаю…- так же с сомнением ответил я.
– Ну попробуй.
Я прочитал заговор по-новому.
– Получилось,- кивнула она.- Немножко совсем, однако, получилось. Сам чуешь?
Мне казалось, что я "чуял". Я действительно ощутил, как что-то будто изменилось в пространстве избы. Словно воздух стал другой.
– А знаешь, почему получилось? Огненная река тебя держит. Это не видение твое крепость дало, а боль… Что-то у тебя с огненной рекой было…давно… Страшно? Боишься?
– Да нет,- неуверенно ответил я, думая о том, что в ее словах что-то есть, но очень трудноуловимое.
– Не помнишь, очень давно было?
– Нет,- ответил я в позволении, хотя не смог бы объяснить, откуда пришел ответ,- не так давно, перед приходом в эту жизнь.
– Ну вот, ну вот, и молодец, вот и умница,- она присела ко мне поближе и слегка приобняла, очевидно, из опасения, что я могу не сдержаться из-за этого воспоминания, и мне потребуется помощь. Но воспоминание не пришло. Слова пришли из какой-то моей глубины только потому, что за три предыдущих года мои учителя научили меня слышать свое прошлое, позволяя ему всплывать прямо к поверхности осознавания. Впрочем, мне стало грустно и даже слегка тоскливо, но я уже в который раз утешил себя тем, что время этого знания придет, когда пробьет его час, и успокоился.
– Ну вот и ладненько,- погладила бабка мою руку.- Сейчас чайку поставлю, посиди пока…
И уже за чаем она закончила свой урок:
– Сила в голосе должна не от боли быть. Видеть нужно. Будешь видеть, сможешь любые заговоры читать, заклинания… даже сказки сказывать, может быть, петь…
– Не-е!- засмеялся я.- Петь, вряд ли. Медведь на ухо наступил!
– Не зарекайся,- остановила она меня.- Без голоса ты ничего делать не сможешь, а голос откроешь в себе – он сам тебя петь заставит… Чтобы сказывать, голос надо вычистить. Вычистить, вычистить, чтобы он совсем пропал словно… То есть, конечно, как же без голосу, но чтоб ты его не замечал. Вот когда ты заговор читаешь и врешь, ты сам сразу слышать голос свой начинаешь. Уж не знаю, красивым, аль нет, али стыдишься… главное, слышишь. Надо, чтобы голоса для тебя словно не было!
– Чтобы не отвлекаться на него?
– Вот. Главное то, что за голосом, сказ сам. А сказ придет, когда видеть начнешь, да не картины, не картинки рисуй, а крепость саму, силу ли… любовь казать будешь!..
Мне тут же вспомнилось, что украинцы называют сказки "казками" – то ли от слова сказывать, то ли от казать.
– Слушай себя почаще, как заговор читаешь, и следи – слышишь ли голос. Как голос пропадать начнет, считай, в стих вышел.
– В стих?- переспросил я, хотя мне объясняли это понятие раньше. Мне хотелось услышать бабы-любино объяснение.
– Стихать начал, значит… стихия тебя слушаться начала. Тогда все, что говорить будешь, станет сказываться, люди заслушиваться будут… Опасно.
– Опасно? Почему?
– Соблазн. Сам поймешь, когда-нибудь. Давай лучше любже поучу!
– Давай! Только, баб Люб, ведь это грех!- пошутил я.- Ведь это же помимо воли!
– Ну, грех!- махнула она рукой.- Иной грех и взять на себя не грех. Лучше я их влюблю, чем он ее забьет, или она ему всю душу изъест. Я брала,- улыбнулась она не очень весело.- Брала! Ни разу не пожалела… Обидно только, когда приходят и зло на тебе срывают. У нас ведь всем до всего дело есть! А все одна ненависть людская. Все от страха! Убить от страха готовы любого! Своего. Чужих-то они любят, хлебосольничают. Чужак им не враг! Вот бы своего затравить – это нас хлебом не корми! Баба Люба не однажды срывалась при мне на воспоминания о какой-то старой обиде, и у меня было даже подозрение, что пожары в ее жизни были неслучайными. Но она ни разу не согласилась рассказать об этом. Ей, как и Степанычу, тоже было некогда.
