Завоевательница - Сантьяго Эсмеральда (книги бесплатно без регистрации полные TXT) 📗
— Меня всего лишь настораживает то, что рабы и кампесинос получают от тебя более ценные советы.
Ана улеглась в постель.
— Мне очень жаль, сеньора.
— И как ты это объяснишь?
Консиенсия вдруг ощутила внутри невероятную силу и уверенность. Ане, смотревшей на нее сквозь пелену москитной сетки при свете ночника, померещилось, будто между ними не кусок ткани, а вращающиеся клубы дыма. Склонив голову набок и с прищуром глядя на хозяйку, Консиенсия, казалось, читала ее мысли. И хотя обе женщины не сводили друг с друга глаз, Ана вздрогнула от неожиданности, стоило Консиенсии заговорить:
— Рабы и кампесинос нуждаются во мне больше, сеньора. Но требуют меньше.
Это было наглое и оскорбительное заявление, и девчонку следовало поставить на место. Но вместо того чтобы дать волю гневу, Ана вдруг ощутила стыд. Искалеченная фигура Консиенсии и горб, который становился с возрастом еще заметнее, сами по себе служили укором.
— Можешь идти, — разрешила она, и девчушка попятилась назад, словно ее хозяйка была властительницей, восседавшей на усыпанном драгоценными камнями троне.
Консиенсия была единственной рабыней, принадлежавшей Ане. Она заявила на нее свои права, вырастила как собственную дочь, а не как прислугу. Но на деле Консиенсия не стала ни той ни другой. Ана самонадеянно полагала, что малышка, появившаяся на ее пороге в тот самый день, когда Мигеля забрали в Сан-Хуан, принадлежит ей: не как ребенок — матери, а будто вещь, которую можно использовать по своему усмотрению. Она не считала Консиенсию личностью — она была ее тенью, горничной, помощницей, предвидящей, пусть и не всегда точно, будущее, компаньонкой. Сейчас перед Аной предстала молодая женщина, не по годам одаренная и мудрая, бесспорно зависимая от нее, но достаточно взрослая и умная, чтобы оценивать ее поведение.
Ана вспомнила, как сама в этом возрасте судила о родителях через призму ненависти и предубеждений, оставаясь непреклонной в своем нежелании и неспособности простить их за реальные или выдуманные ею самой проступки. Консиенсия, названная так, чтобы напоминать о предложенных жизнью компромиссах, становилась ее совестью, как Ана и представляла когда-то. Но сейчас ей не хотелось копаться в своей душе. Нет, слишком поздно: много грехов за эти годы тяжким бременем легло на ее совесть.
Рано утром 7 апреля 1864 года после двенадцатичасовых родов Ана очнулась под шепот женщин. Она лежала с закрытыми глазами, пытаясь понять, ушла ли боль, и смутно припоминала, что Консиенсия положила скрюченное скользкое тельце на ее колышущийся живот, а Паула принялась обтирать его, как только девочка перерезала пуповину.
— Сын, сеньора.
Глория помогла Пауле вымыть и запеленать новорожденного, и старуха поднесла его хозяйке, прислонив головку к ее груди. Паула сжала сосок на груди хозяйки и всунула его в рот малыша. Ана откинулась назад и снова закрыла глаза, наслаждаясь теплом жадных губ и облегчением, нарастающим с уходом молока.
Должно быть, Ана уснула, потому что следующее, что она помнила, — это как Северо с сыном на руках целует ее в лоб.
— Назовем его в честь твоего великого предка, — сказал он, — и в честь тебя.
Муж вручил ей ребенка, словно тот был очередным свертком с диковинными товарами, которые он доставал ей время от времени. Через мгновение рядом возникла Паула. Сжав сосок, она направила его в ротик малышу, и Ана почувствовала себя так, словно вся ее сущность вытекает через грудь в маленькое тело, и так будет продолжаться вечно. Во время кормления она снова заснула.
— Вы проснулись, сеньора?
— Да, Консиенсия. — Анна открыла глаза.
Наполовину закрытые ставни оберегали комнату от яркого солнца и жары.
— Малыш опять проголодался.
Консиенсия помогла хозяйке сесть. За ней, держа на руках младенца, стояла Паула, с расплывшимся от счастья морщинистым лицом.
— Я только что покормила его, — сказала Ана.
— Нет, сеньора, прошло уже несколько часов. Вы спали.
И снова под нажимом настойчивых губ ребенка из налитых грудей потекло молоко, но на этот раз Ана не уснула. Она посмотрела на своего сына.
Вокруг кровати собрались ее помощницы: Консиенсия, Паула и Глория гордо улыбались, будто она была первой на свете матерью с первым новорожденным, когда-либо появившимся на свет.
— Он меня видит? — спросила Ана Консиенсию.
— Он знает, что вы его мать, — ответила девочка.
— У нас с ним глаза похожи, а в остальном он вылитый отец, — заметила Ана.
Женщины закивали в знак согласия.
— Хозяин поехал в Гуарес регистрировать малыша, — предупреждая вопрос хозяйки, сказала Паула.
Ана снова взглянула на сына. Головку покрывали золотистые, как у Северо, волосы, а тельце было крепко сбитым.
— Северо Эрнан Фуэнтес Ларрагойти Аросемено-и-Кубильяс. Такое большое имя для такого крохи, — прошептала новоиспеченная мама на ухо малышу. — Сможешь ли ты до него дорасти?
Выводя в верхней строчке на новой странице приходской книги два имени и четыре фамилии новорожденного, падре Хавьер не переставал удивляться привычке богатых добавлять имена своим отпрыскам, карабкаясь по семейному генеалогическому древу на самый верх в поисках знаменитейшего из имеющихся предков.
— Ну вот и все. — Падре Хавьер повернул книгу, чтобы Северо смог убедиться, как красиво все написано.
Ни для кого не секрет, что у хозяина гасиенды Лос-Хемелос детей по всей округе было столько, что, реши он их всех признать своими, одной страницей не обошлось бы, но, кроме Северо Эрнана, остальное потомство носило чужие фамилии или фамилии матерей.
— И каким из этих прославленных имен вы собираетесь называть сына каждый день?
— Сегундо[8], — ответил Северо.
— A-а! Потому что у него имя его отца и?..
— Предка моей жены.
— Понятно. Благослови его Бог, — отозвался падре Хавьер, перекрещивая воздух.
В официальном имени мальчика имени святого покровителя не было.
— Мы окрестим его, когда мой пасынок вернется из Европы, через несколько месяцев. Он согласился стать крестным отцом. — Северо вытащил из кармана кошелек и протянул его священнику. — По случаю рождения сына мы с женой хотим сделать подношение.
Падре Хавьер подавил желание заглянуть внутрь, но почувствовал приятную тяжесть на ладони.
— Благослови Бог вас и вашу семью, сеньор, — кротко ответил он. — И да воздастся вам за щедрость.
Падре Хавьер часто просил Господа послать ему смирение, дабы не осуждать поступки прихожан, но каждый день преподносил новые сюрпризы. Очень непростой была роль пастыря мужчин и женщин, покинувших родные города и деревни в Европе ради покорения Америки. Даже истинные христиане пытались обойти законы Церкви в угоду обстоятельствам. Но поведение людей, подобных Северо Фуэнтесу и Ане Ларрагойти де Фуэнтес, очень огорчало его.
Ана крестила младенцев и время от времени приглашала его в Эль-Дестино отслужить мессу для рабочих, но сама никогда не исповедовалась и не причащалась. Да и Северо Фуэнтес до сего дня ни разу не появлялся в церкви и не присутствовал на службах на гасиенде.
За двадцать пять лет в колонии падре Хавьер привык видеть в церкви исключительно женщин. Их мужья жертвовали приходу деньги, но в церкви по возможности старались не показываться и неизменно нарушали по крайней мере пять из десяти заповедей. И если они во что-то и верили, то лишь в спасение по доверенности.
Для Северо Фуэнтеса Аросемено и Аны Ларрагойти де Фуэнтес он был просто-напросто оказывавшим необходимые услуги человеком, на которого за ненадобностью особого внимания не обращали. Ану и Северо совсем не беспокоило зыбкое положение их бессмертных душ — это обстоятельство расстраивало падре настолько, что после ухода хозяина Эль-Дестино он опустился на колени и принялся истово молиться за них.
Ана отказалась оставаться в постели, набираться сил и проводить время с малышом. Три дня Паула и Глория потчевали ее безвкусными бульонами, Консиенсия приносила подслащенные чаи, но Ана не могла сидеть взаперти в разгар сафры. На четвертый день после рождения Сегундо она вошла в кабинет и ужаснулась: в последние недели беременности, когда у нее едва хватало энергии перебраться из одного конца дома в другой, многие дела так и остались нерешенными. От одного вида возвышающихся стопками документов и писем ей стало худо. Сверху она заметила лист тонкой бумаги, исписанный знакомым почерком.
