Порою блажь великая - Кизи Кен Элтон (книга бесплатный формат .TXT) 📗

В то туманное утро старший сын, Генри, первым проснулся и обнаружил, что отец исчез. Генри поднял молоток и — вместе с братьями Беном и Аароном — сделал в тот день больше работы, чем за всю прошлую неделю.

И хорохорился:

— Мы их всех за хвост оттаскаем, парни! Так-то. И черт бы их подрал.

— Что, Генри? За что оттаскаем?

— За хвост, дурилка! Мы покажем этим городским задротам, как хихикать над нами в свои бороденки. Всей этой шайке Стоукса. Мы им покажем. Поддадим жару в аду и поджарим это болото себе на завтрак.

— А с ним-то что?

— С кем? Со стариком «Все-Тлен-и-Суета»? Со стариком «Что-Проку-Лять-Под-Солнцем»? Да хуй с ним. Разве он не определился с кристальной ясностью? Разве не понятно, что он сдулся? Сдрейфил?

— Да, а если он вернется, Генри?

— Вернется, на брюхе приползет, и даже тогда…

— Но, Генри, а что, если он не вернется? — спросил Аарон, младший. — Как мы без него?

Чеканно:

— Да уж как-нибудь. Мы поджарим это болото! Поджарим! — И сталь его молотка долбила упругие белые доски.

(Так я впервые услышал от Мозгляка Стоукса о том, как батяня старика Генри, Йонас Стэмпер, обесчестил Генри и всех нас. А потом узнал от дяди Бена, как сам Мозгляк, оказывается, столько лет намеренно бередил эту папину рану. Но уже от самого папы я узнал, во что это все вылилось, как бесчестье и уколы произвели на свет его броневую заповедь. И не то чтобы папа пришел ко мне и рассказал. Нет. Может, какие-то отцы и разговаривают со своими сыновьями на такие темы, но старик Генри — даже не заикался. Зато он сделал кое-что другое. Написал эту заповедь для меня — и повесил мне на стену. Говорят, в тот самый день, как я появился на свет. Но прошло немало времени, прежде чем я понял, к чему это. Шестнадцать лет. И даже тогда узнал я об этом не от самого старика, а от его жены, моей мачехи, девчонки, которую он притащил с Востока… Но — все по порядку…)

Они обнаружили, что Йонас забрал все деньги из лавки кормов и ничего им не оставил, кроме самого здания, жалких остатков нераспроданного товара да недостроенного дома на том берегу реки. Товар — преимущественно семена, которые не обещали прорасти хоть какой-то зеленью раньше весны. Соответственно, в ту зиму они выжили главным образом за счет благотворительности самой зажиточной семьи в тех краях — семьи Стоуксов. Джереми Стоукс был местным теневым губернатором, мэром, мировым судьей и ростовщиком — и все эти должности заполучил он по старому неписаному закону: «Кто Посмел — Тот Поспел». Перво-наперво он поспел завладеть огромным пакгаузом, брошенным «Компанией Гудзонова Залива». Джереми там обосновался. Когда не нашлось желающих его оттуда выдворить, он превратил пакгауз в первый городской «универмаг» и заключил премилую сделку с каботажниками, заходившими в бухту раз в два-три месяца, премиленькую сделочку: они получали немножко сверху за то, что не торговали ни с кем, кроме него.

— Это потому, что я член клуба, — объяснял он, только никогда не распространялся, какого именно. Лишь туманно намекал на некое таинственное братство торговых моряков и купечества на Востоке. — И я намерен, друзья и товарищи мои первопроходцы, всех вас ввести в этот клуб: я не жадный.

«Не жадный»? Да не то слово! Разве не поддержал он несчастную миссис Стэмпер с отпрысками, когда их бросил глава семейства? Семь месяцев привозил им припасы его старший сын, тощий, бледный, как глоток воды, Мозгляк Стоукс, парень, который не только носил гордое звание белого аборигена, редкое в округе, но и был едва ли не единственным жителем городка, который сплавал аж в Европу.

— Никто из местных коновалов, — заметил раз Аарон, — не способен в полной мере оценить колорит кашля Мозгляка. — Привозил каждодневно, семь благодатных месяцев.

— А взамен отец просит лишь об одном, — сказал этот паренек по истечении срока щедрости, — чтобы вы вступили в «Кооперацию Ваконды». — Он протянул матери заточенный карандаш и лист бумаги. Она извлекла очки из черного кошелька и долго изучала документ.

— Но… это значит… наш магазин?..

— Просто формальность.

— Подпиши это, мама.

— Но…

— Подпиши.

Это сказал Генри, старший. Ступил вперед, взял у матери бумагу и положил ее на доску. Сунул карандаш в руку матери:

— Просто подпиши.

Задохлик разулыбался, украдкой поглядывая на документ:

— Спасибо, Генри. Весьма разумно. Став пайщиками, вы вправе рассчитывать на определенные скидки и льготы…

Генри засмеялся — странноватым, жестким смехом, что появился у него недавно, смехом, способным как нож перерезать нить любой беседы:

— О, думаю, мы и без «определенных льгот» себе завтрак поджарим. — Он подхватил бумагу и помахал ею, держа чуть-чуть за пределами досягаемости благодетеля. — Наверно, и без пая где-то там как-нибудь протянем.

— Генри… старина… — Мозгляк многозначительно сощурился, следя за дразнящими движениями документа, и принялся декламировать, пародируя отца и сам того не сознавая: — Мы основатели новых рубежей, труженики нового мира — мы должны бороться плечом к плечу. Совместными силами…

Генри расхохотался и сунул бумагу ему в руку. Затем наклонился, подобрал несколько голышей, рассыпанных по речному берегу. И пустил один по раздольной серо-зеленой водной глади, с блеском:

— Да, думаю, определенно, поджарим.

Не видя должного восторга, благодетель впал в легкое уныние.

— Генри, — тихо сказал он снова и тронул Генри за локоть двумя своими пальцами, тонкими, как сосульки, — я родился на этой земле. Я вырос здесь, в глуши и дикости. И я-то уж знаю, зачем первопроходцу нужны друзья. Чтобы выжить. И… ты мне по правде нравишься, старина. Не хотелось бы видеть, как всякие неукротимые стихии вынудят тебя уйти отсюда. Как… некоторых.

Генри разом швырнул в реку всю горсть гальки:

— Никто никуда не идет, Бобби Стоукс, Мозгляк Стоукс, больше никто никуда не идет!

И вновь рассмеялся тем же яростным смехом, презревающим мрачность и робкий фатализм людей. И под этот смех камешки медленно истаяли в речной воде.

А спустя годы, когда, благодаря тому же яростному упорству, он обрел состояньице и лесозаготовку, чьи масштабы ограничивались лишь числом родственников, перебравшихся сюда, чтобы работать на него, — одним прекрасным утром Генри переправился через реку к гаражу, подле которого нарисовался развозной грузовичок Мозгляка.

— Утро доброе, Генри! Как Генри Стэмпер-младший?

— Шумно, — ответил Генри, скосив глаза на старого приятеля, жердью торчавшего у дверцы машины. Мозгляк прижимал к бедру какой-то ободранный бурый пакет. — Ага. Шумно и прожорливо! — Он замолчал, продолжая коситься.

— О! — Мозгляк вдруг вспомнил про пакет. — Вот что пришло тебе сегодня утром. Надо полагать, в Канзасе прослышали о рождении.

— Надо полагать, так.

Мозгляк скорбно поглядел на бандероль:

— Да, это из Канзас-Сити. Родич, наверное?

Генри ухмыльнулся в кулак — этот жест был излюбленным у Мозгляка, прикрывавшего рукой свой лающий кашель, и люди в городке порой задавались вопросом, не перенял ли Генри это движение, чтобы досадить своему угрюмому компаньону.

— Что ж… — Он рассмеялся — такую Мозгляк развел суету. — Поглядим, что за хрень он там прислал.

Мозгляк уж раскрыл карманный нож, чтобы перерезать бечевку. В пакете оказалась настенная тарелка — трогательная безделушка, таких навалом на сельских ярмарках. Резного дерева херувимчики обрамляли медный барельеф: Иисус несет ягненка на руках по цветущему лугу. Выпуклыми медными буквами: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Матф. 6», [12] — а записка гласила: «Это моему Внуку. Дай Бог ему обрести к зрелости Христианской Любви, Сочувствия и Милосердия больше, нежели в иных моих родичах, кои никогда не понимали меня и не общались со мной. Йонас А. Стэмпер».

Мозгляк пришел в смятение:

— Ты хочешь сказать, что ни разу не написал несчастному старику? Ни разу? — Мозгляк был не просто в смятении, он был в ужасе. — Ты ужасно его обидел!