Осенний бал - Унт Мати Аугустович (книги онлайн полностью txt, fb2) 📗
и Кристина положила трубку и взглянула на часы, было без одной минуты два, в кухне на плите грелась вода для кофе, и так уже несколько лет, которые она жила здесь в городе, второй год в университете, с самого начала здесь, ни одного месяца в общежитии, предоставленная самой себе (регентам), безразличные хозяйкины шаги в коридоре, музыка по радио, менявшаяся сообразно моде, и горячие деньки, как теперь, когда она любила Маттиаса, и осени, когда она возвращалась из лагеря, и ночи, когда она приходила с вечеринок, и книги, которые покупала сначала как попадется, а потом с разбором, и слишком много воспоминаний, которые делают слабой, и ее постель, где она стала женщиной, а потом перестала быть ею (и ящик стола с письмами, полными несбывшейся жизни, и валуны на пляже Каблиранд, сухие и невзрачные), и фото Маттиаса, во взгляде недоверие и надежда, и календарь этого года, где среди первых дней листок, помеченный крестиком, когда она, униженная, усталая, опустошенная, вернулась из больницы и целыми днями глядела в потолок, неспособная представить себе, что что-то сможет еще ее радовать, и обои, которые она увидела, когда снова почувствовала себя человеком, хотя уже уверилась, что такое чувство бывает лишь во сне. Она пошла на кухню, сняла кофейник с огня и стала пить горький, без сахара, напиток.
VIII
Чтобы убить время, Маттиас взял свой фотоаппарат, отвинтил левой рукой объектив, заглянул внутрь, счистил кисточкой пыль с трапециевидного зеркала, потом с внутренней стороны объектива, с синевато поблескивающей линзы. Потом ввинтил объектив назад и положил аппарат на стол. Как раз на этом столе он зимой обрезал фотографии большим гильотинообразным резаком. Когда он в очередной раз спустил нож резака, сельский пейзаж на фотографии вдруг залило кровью, и Маттиас увидел, что он у себя с указательного пальца срезал кусочек мяса. Он замотал рану носовым платком, надел пиджак и пошел в поликлинику, где его усадили на стул, а вокруг собралась дюжина молодых девушек, практиканток. Маттиас закрыл глаза и почувствовал, как из пальца сочится кровь, услышал, как шепчутся девушки. Пару раз палец и всю руку пронзила острая боль, а потом уже боли не было, и ему захотелось спать, он в эту ночь не спал, в четыре часа Маарья призналась ему, пораженному, что любит другого, Маттиас убежал в кухню, сидел там около холодильника, слушал его жужжанье и только около шести задремал на час. И теперь он не хотел об этом думать, не хотел также искать никакой символики (брошен — истекаю кровью), хотя это было бы легко сделать и подействовало бы успокаивающе, он просто сидел с закрытыми глазами и только потом с удивлением увидел свою забинтованную руку и свою кровь на полу на линолеуме. Сейчас рана уже затянулась, только ноготь стал немного длиннее. И как раз тогда, когда Маттиас стал разглядывать свою руку, старый фотограф вылез из своей норы
(кто знает, почему старик такой мрачный, может, у него невестка от его сына ушла, забрав маленького Рейна, чьи теплые пальчики дедушка не смог позабыть; может, у него умер фронтовой друг, единственный старый приятель, с кем он мог беседовать за рюмкой водки; может, его мучили боли в почках и сегодня утром его впервые настигла мысль о скорой смерти; может, у него сломалась купленная вчера электрическая бритва; а может, он никогда в жизни веселым не был, никогда, вечно замкнутый тип, будто в каком-то футляре?),
презрительно глянул на Маттиаса, как на заядлого лодыря, сказал, чтобы Маттиас шел ему помочь, и, не дожидаясь ответа, ушел назад в свою темнушку, да и зачем ему ждать ответа, если Маттиас его подчиненный? В художественной фотографии признанный как самостоятельная личность, а здесь в лаборатории все-таки подчиненный. И Маттиас пошел за стариком в его темнушку, где они склонились вдвоем над ящиком контактного копирователя, таким же древним, как его хозяин. Задачей Маттиаса было передвигать пленки, в то время как старик давал экспозицию. Так они и стояли, склонившись над ящиком, головами друг к другу, старый фотограф и Маттиас,
который в начале своей жизни фотографа пытался деформировать действительность, использовал приемы фотографики, замедленную съемку и широкоугольный объектив, пытался ухватить динамику. Пару его снимков уже тогда отметили на республиканском конкурсе. Теперь же он делал преимущественно портреты, но вся методика была совершенно иная, чем несколько лет назад. Он усаживал человека прямо на стул и снимал его анфас и с обеих сторон в профиль. Все три снимка он печатал на один лист. Когда он просматривал свою коллекцию, ему казалось, что он, сам того не сознавая, превратился в судебного фотографа, его собрание напоминает архив охранки. Все, кого он снимал, выглядели как арестанты, хотя у Маттиаса такого и в мыслях не было. В свое оправдание он решил, что вот когда начнется (что? война?), тогда его архив может пригодиться кому-нибудь, например контрразведке. Оправдание совсем не оригинальное для такого фотографа, как Маттиас,
который бывал здесь, в лаборатории у старика, десятки раз, но каждый раз его взгляд приковывала большая полка под потолком, где рядами стояли белые коробки с пленками (тысячи людей, узников в царстве этого старого, астматически сопящего волшебника, осужденных на безвременную смерть). Но Маттиас не допускал мысли о том, что все так и будет, что ничего не произойдет. (Ночью в коробках вдруг слышится тихий шорох, он все усиливается. Крышки коробок вдруг открываются, и вот уже тысячи белых бабочек порхают в тесной темной комнатушке. Они натыкаются друг на дружку, садятся на корпус увеличителя, шуршат на грудах фотобумаги. Воздух приходит в движение, это души устроили грандиозный праздник танца. Поднимается ветер. Если бы теперь кто-нибудь случайно открыл дверь, луч света моментально сжег бы всех этих бабочек и пепел хлопьями осел бы на грязный пол. И утром старик не нашел бы на месте ни одной пленки, то-то бы начал всех обвинять и проклинать). Но на самом деле этого не произойдет. Институт закрыт, внутренние двери тоже, да еще две двери — в лабораторию и в темнушку. Так что танец белых бабочек без помех продолжается до утра, а в пять все стихает, пленки тихо и послушно (притворившись мертвыми) лежат по местам до следующей ночи. Так представлял себе все это Маттиас, и еще он подумал, что неспроста он так перепугался, когда Кристина не ответила по телефону, и неспроста так был счастлив, когда девушка наконец ответила. И сейчас, в чужой полутемной комнате, он вспомнил один странный случай, происшедший с ним однажды летом, он тогда еще учился в школе. Однажды августовской ночью он гулял по улочкам старой части Тарту с одной женщиной, ей вдруг захотелось пива и она сказала, что сейчас ночью единственное место, где можно пива достать, это пивзавод. Скоро они пришли к краевому кирпичному зданию, на стенах которого метались гигантские тени от кленовых ветвей. Все окна были темны, но внутри здания работали машины, чувствовалось, как земля слегка дрожит от чьих-то шагов, как в трубах пульсирует пиво, как давит оно в стенки бочек. Женщина подошла к одному окну на первом этаже, оно не было заперто на крючок, и ухватилась рукой за наличник. И тут невесть откуда взявшиеся сильные мужские руки втянули женщину внутрь, словно перышко, окно захлопнулось. Все опять было по-прежнему. Монотонно подрагивала земля под ногами, завод работал. Маттиас ждал с полчаса, но женщина не показывалась. Меланхолически он побрел домой. Никогда, никогда больше он этой женщины не видел. Ее нервический смех и жирно напомаженные губы иногда вспоминались Маттиасу, когда он пил пиво. Теперь он уже не был такой любитель пива, как в школьные годы. Так что все уходит, и это было известно Маттиасу. Он выпрямился, и тут же старый фотограф сказал, что на этот раз хватит. Маттиас вышел из темнушки. Времени было без четверти четыре,
