Осенний бал - Унт Мати Аугустович (книги онлайн полностью txt, fb2) 📗
и, когда он пил молоко (холодное, а не теплое, как тогда), ему вспомнился один вечер восемь лет назад, тридцатое августа, за день до его отъезда из деревни в город. Он сидел в задней комнате перед зеркалом и примерял отцовские галстуки и пиджаки, надевал их прямо на загорелое пыльное тело, сидя в одних коротких спортивных трусах, босой, с грязными ногами, с задубевшими подошвами. Он перепробовал несколько вариантов, сравнивая один с другим. Он хотел установить, подходит ли он для жизни в городе, годится ли хотя бы на первых порах в ученики средней школы, хотя и сам того не знал, что он под этим подразумевает. Маттиас не представлял себе, как надо жить в городе, но точно знал, что с завтрашнего дня с него требовать будут гораздо больше, чем до сих пор. Ведь даже в восьмой класс человек должен идти с полным чувством ответственности, должен быть уверен в себе и в том, что делает. Чего же я хотел, подумал сейчас Маттиас, чего же все-таки? Да господи боже, наверно, не было такого, чего бы я не хотел. С детских лет я все перепробовал, прошел суровую школу жизни, подумал он про себя и отпил молока. В пять лет Маттиас решил стать директором МТС, у него было пять самодельных гусеничных тракторов, а еще были заведены папки для приказов, расчетных ведомостей и квитанций на бензин. Потом он решил стать биологом и собирал гербарий, в котором было более ста пятидесяти видов растений начиная с перелески (Hepatica nobilis) и кончая дымянкой (Fumaria officinalis). Затем его увлекло землемерное дело, геодезия, топография, он сам смастерил астролябию и составил с ее помощью схематический план своей деревни. Когда это ему надоело, он стал астрономом, сделал из бумажных трубок и очковых стекол телескоп и рассматривал в него Луну, Полярную звезду, двойные звезды в созвездии Большой Медведицы (Мирза и Алгол) и другие объекты. По всем этим научным отраслям продавались хорошие детские книжки. Эти книжки были почти по всем наукам, но Маттиасу до школы попались только те, которые здесь упомянуты. Случайные занятия геологией, химией, медициной, микробиологией тут не в счет. Но ведь всего этого, что сделало Маттиаса в классе почти вундеркиндом, чтобы в городе пробиться, ужасно мало. В городе? — Из прошлых поездок он запомнил витрины, контору «Главвторсырье», где работала тетя Элла, тминовый чай, который там варили по вечерам за накрытым зеленой скатертью столом, и кино напротив через улицу, где шел нашумевший слезливый аргентинский фильм «Моя бедная любимая мама», детям до 16 лет почему-то вход воспрещен, так что Маттиас посмотрел его только потом, когда подделал свой ученический билет. Еще он запомнил одну девочку лет тринадцати, он коснулся рукой ее руки в автобусе на улице Калеви и почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо, хотя девочка не сделала ничего, только скользнула по нему равнодушным, беспечным взглядом. Еще он знал, где находится гребеночная фабрика, и помнил стойкую вонь, растекавшуюся по городу, когда на бойне уничтожали отходы, помнил товарный поезд, который проходил ночью за огородами и свистел. Он догадывался, что в городе надо быть красивым, или мужественным, или что-то в этом роде. Вот так он и изучал себя в зеркало, менял выражения лица, усмехался, был суровым, подмаргивал глазом, причесывал волосы так и эдак, воображал, будто с кем-то разговаривает. Одним словом, он готовился — поздним летом, под вечер, когда на дворе шелестела листвой старая береза, когда куры, хлопая крыльями, взлетали на насест, готовился к тому,
чтобы теперь, здесь, в этом крохотном буфете, пить молоко, холодное подкисшее молоко, под равнодушными взглядами коллег, и еще чтобы Маарья, с которой он жил два года, белокожая и пышная, в свое время целуя его, а мыслями находясь уже где-то далеко, вдруг сказала ему: не целуй меня так, чтобы слюна мне в рот текла.
III
Маттиас отнес посуду в окно кухни и еще покурил в коридоре. Фотолаборатория помещалась в большом здании химического института, и утром, идя на работу, Маттиас проходил по длинному коридору под большими трубами газопровода, мимо гудящих вытяжных шкафов и открытых дверей лабораторий, шагая быстро и уверенно, он был уже не Маттиас, а кто-то другой (ученый, Джеймс Гринвуд, в чьих руках судьбы всего мира, судьбы всех, гибель или несчастья миллионов, идет по своему институту в Санта Монике, и весь мир затаил дыхание, потому что все знают, насколько шаток этический уровень Джеймса Гринвуда, этого талантливого музыкального ученого, как легко он может позволить правительствам подкупить себя), он уже не Маттиас, тот самый,
который маленьким мальчиком не выносил свиного визга, так что в день, когда резали свинью, маме приходилось задергивать занавески, а Маттиас бросался на кровать и прятал голову под подушку, а мама садилась к постели и пела песню о том, как двух певчих птичек застала в березняке ночь, но Маттиас и сквозь песню слышал (или воображал, что слышит) пронзительный визг убиваемого животного. Мама сказала, что свинья кричит не от страха и не потому, что ее убивают, а от боли, которую причиняет не нож, а всего-навсего веревка, на которой ее тянут за ногу. Но Маттиас не снимал подушку с головы. Маттиас, тот самый,
который, перебирая недавно на чердаке свои детские рисунки, нашел нарисованный бледным карандашом, еще рукой дошкольника, проект машины смерти. Это было большое здание, куда с одной стороны входили люди, а наружу уже не выходил никто. Рисунок представлял собой разрез такого, похожего на бойню, здания: видны были тянущиеся с этажа на этаж транспортеры, катившиеся с одного конца в другой вагонетки, гильотины, никелированные ванны, желоба для стока крови. Теперь Маттиас надолго задумался над этим проектом: ничто в нем не напоминало крематориев концлагерей, да и вряд ли тогда он знал о них. Но зато он слышал о колбасных фабриках, которые размещались за городом под землей, куда в качестве сырья поступали люди, преимущественно женщины и дети, те, кто имел смелость и неосторожность сесть в чужую машину. Воспоминание об этих слухах сопровождало Маттиаса в течение всего его детства, того самого Маттиаса,
для кого наступил долгожданный радостный день, когда он остался дома один, когда отец с матерью куда-то уехали, на кладбище, или с коровой к быку, или на мельницу, или к роженице. Как только захлопнулась входная дверь, он потихоньку прокрался из дома на дорогу под горкой и убедился, что телега скрылась за лесом. Со всех ног он бросился домой, достал пробирку и до половины наполнил ее серой, которую наскреб со спичечных головок. Потом облил серу одеколоном, поставил пробирку стоймя на стол и бросил туда горящую спичку, закрыв одной рукой лицо. Огненная стрела с шипеньем ударила в потолок, погасла, рассыпавшись черными хлопьями, которые медленно опустились на белую скатерть. И это был не единственный способ, которым Маттиас угрожал миру. Еще он пробовал сделать взрывчатое вещество, смешивая сахар и селитру, о таком рецепте он слышал от отца. Готовое вещество он дал своему единственному другу, который жил за три километра и время от времени его навещал. Друг взял свежеприготовленную взрывчатку и обещал что-нибудь дома пустить на воздух. Но через несколько лет этот анархист признался, что по дороге домой он попробовал ее на вкус, она показалась ему сладкой, и так он и съел все это взрывчатое вещество, которое изготовил в своем лесном захолустье Маттиас, тот самый,
который первый класс окончил с похвальной грамотой и который сейчас бросил окурок в урну и пошел в лабораторию.
IV
Маттиас снял телефонную трубку, послушал далекие городские голоса, по ошибке попавшие в провода, чей-то разговор, общую музыку, потом набрал номер и стал считать звонки у Кристины в квартире. На всякий случай он решил учесть самое дальнее расстояние, которое ей надо идти до телефона: Кристина в ванной, два первых звонка ей не слышны из-за журчания воды, на третий она вылезает из ванны на каменный пол, на четвертый и пятый с трудом натягивает халат на мокрое тело, в спешке не сообразив, что все равно она в квартире одна, на шестой и седьмой идет, заправляя волосы, через комнату, на восьмой звонок берет мокрой рукой трубку. Но после десятого и одиннадцатого сигнала Маттиас сам положил трубку, и вдруг ему страшно стало за Кристину (гестапо настигло девушку рано утром прямо в постели, ее изнасиловали и увезли в черной машине, теперь ее пытают и надо немедленно предупредить других членов организации, потому что Кристина знает всех. Но Кристину нельзя пытать, Маттиас чуть не закричал прямо здесь же, в передней комнатушке лаборатории, в дрожащем свете неоновой лампы, в крохотной комнатушке, где на стене журчал увлажнитель воздуха: немедленно выдай всю организацию, до последнего члена, и меня в том числе, немедленно, сию минуту!). Оставалось сидеть сложа руки и ждать вечера (пока появится связной / пока связные не прибудут). Тогда станет известно все. Жива ли еще та девушка, которую Маттиас любил всего два месяца, сначала через объектив зеркальной камеры, когда он ее увидел в первый раз, как фотограф видит свою жертву, как ловец с сачком бабочку, причем сперва его больше всего очаровала в девушке гордая линия ее иссиня-черных волос и единственной его целью было уместить всю девушку в аппарат, схватить на целлулоид, сделать доступной для диапроектора, потому он и делал все крупным планом и ни разу не заглянул девушке в глаза, — где теперь Кристина? Где та, которую по-настоящему он открыл в красном свете темнушки, в старом мутном проявителе, та девушка, чье лицо ему пришлось согревать своим дыханьем, чтобы ускорить процесс проявления? Та, которую он увидел давно и подумал еще, что так должна выглядеть королева Елизавета, и нисколько не удивился, когда королеву назвали Кристиной. Через три дня, в солнечный день, когда талый снег хлюпал за дверями подъезда, они уже целовались на лестнице, не думая о том, нужно ли кому-нибудь то, что они делают, и каждый раз, когда ветер распахивал двери подъезда, свет ударял по ним, точно плетью. И в доме номер 14 между первым и вторым этажом они написали свои имена — мелко, шариковой ручкой. И они так шептались, будто Маттиасу предстояла долгая поездка (долгая торговая поездка за пушниной, и Кристина боялась, что девицы с мануфактуры вцепятся в Маттиаса и станут тянуть его в постель, при этом визжа тоненькими голосами. Маттиас со своей стороны поклялся, что такого не случится, и под страхом смерти запретил Кристине идти замуж за коммерсанта Хаузенберга), и, когда они обменялись взаимными клятвами, Кристина всем телом прижалась к Маттиасу, а Маттиас в свою очередь прижал ее крепко к грязной оштукатуренной стене, — где она теперь? Где та, чьи объятия Маттиасу вспомнились вдруг на улице, так что он задохнулся и прохожие с удивлением глядели на него — не стало ли ему плохо? Вот так, думая об исчезновении Кристины
