Том 7. Моникины - Купер Джеймс Фенимор (читать книги без регистрации txt) 📗

 ГЛАВА XXIX

Мы с бригадиром остались, чтобы подробно обсудить это неожиданное происшествие.

— Ваше неуклонное требование о предъявлении побуждений, дорогой сэр, — заметил я, — в значительной степени низводит политическую мораль Низкопрыгии до уровня нашей системы вкладов в дела общества.

— Да, конечно, и то и другое опирается на костыль личных интересов. Однако между ними остается та разница, какая существует между интересами части и интересами целого.

— Не думаю, чтобы «часть» могла поступить хуже, чем в данном случае поступило «целое».

— Вы забываете, что Низкопрыгия сейчас переживает нравственное затмение. Я вовсе не утверждаю, будто подобные затмения не происходят часто, но в других странах Моникинии они бывают отнюдь не реже. У нас существует три типа управления моникинскими делами: ими может управлять один, меньшинство или большинство.

— Точно так же, как и у людей! — вставил я.

— Некоторые наши достижения отбрасывают свое отражение в прошлое: сумерки не только предшествуют восходу солнца, но и сопровождают его заход, — невозмутимо заметил бригадир. — Мы полагаем, что большинство наиболее успешно уравновешивает зло, хотя отнюдь не считаем его непогрешимым. Допуская, что при всех трех системах дурные устремления одинаково сильны (чего мы, однако, не думаем, так как убеждены, что у нас они проявляются в наименьшей мере), мы утверждаем, что большинство, по крайней мере, избегает одного значительного источника угнетения и несправедливости, потому что ему не нужно прибегать к тем обременительным мерам, к которым вынуждена прибегать физическая слабость для своей защиты от физической силы.

— Это прямо противоположно точке зрения, господствующей среди людей. У нас, сэр, обычно находят, что тирания большинства — это худшая разновидность тирании.

— Такая точка зрения могла распространиться только потому, что не сам лев рисовал свой портрет. Подобно тому, как жестокость обычно сопутствует трусости, так в девяти случаях из десяти деспотизм есть проявление слабости. Естественно, что немногие боятся многих, но неестественно, чтобы многие боялись немногих. Поэтому, когда правит большинство, великие принципы, которые основаны на естественной справедливости, получают полное признание, и редко бывает, чтобы они в той или иной степени не влияли на общественные дела. С другой стороны, когда правит меньшинство, ему приходится окутывать эти же истины тайной или даже совсем подавлять их, и это приводит к бесправию.

— Но если даже принять, бригадир, все ваши положения, касающиеся большинства и меньшинства, вы все же должны будете признать, что в вашей возлюбленной Низкопрыгии моникины считаются только со своими личными интересами, а это, в конечном счете, и есть основа великой европейской системы вкладов в дела общества.

— Подразумевая под этим, что обладание материальными благами должно быть цензом политического влияния. Но, согласитесь, сэр Джон, печальное положение вещей, которое сейчас наблюдается у нас, свидетельствует, что мы находимся отнюдь не под самым благотворным влиянием. Общество должно стремиться к тому, чтобы им правили нравственные истины. Основой и следствием этих истин являются принципы, сошедшие с небес, согласно же моникинской догме, любовь к деньгам есть нечто самое земное и низменное. И если на первый взгляд не совсем безопасно допускать, чтобы любовь к деньгам управляла действиями одного моникина, то столь же неразумно допускать ее влияние на многих. Вспомните также, что, когда власть находится в руках лишь одних богатых, они фактически управляют не только своей собственностью, но и собственностью тех, у кого ее меньше. Ваш принцип утверждает, будто, заботясь о своем достоянии, владелец богатства заботится и о том, что принадлежит остальному обществу. Но наш опыт показывает, что моникин может с большим усердием заботиться о своих интересах и в то же время совершенно забывать об интересах соседа.

Поэтому мы утверждаем, что деньги — плохая основа для политической власти.

— Вы разрушаете все на свете, бригадир, и ничего не предлагаете взамен!

— Просто-напросто потому, что разрушать легко, но очень трудно найти замену разрушенному. Что касается основ общества, я всего лишь ставлю под сомнение разумность того, чтобы политические права ставились в зависимость от принципа, который мы все считаем порочным. Я очень опасаюсь, сэр Джон, что, пока моникины остаются моникинами, мы будем очень далеки от совершенства. А если говорить о вашей системе вкладов в дела общества, то, по моему мнению, раз общество слагается из всех, то неплохо было бы послушать, что думают все о том, как им следует управлять.

— Многим людям и, осмелюсь думать, многим моникинам нельзя доверять управление даже их собственными делами.

— Совершенно верно. Но отсюда вовсе не следует, что другие люди или моникины забудут о своих интересах, как только их облекут правом выступать от чужого имени. Вы уже достаточно долго занимаетесь законодательством и могли убедиться, как трудно заставить даже прямого и ответственного избранника уважать интересы и желания своих избирателей. А это уже доказывает вам, насколько невероятно, чтобы захотел думать о других тот, кто считает себя их господином, а не слугой.

— Все это, бригадир, сводится к тому, что вы мало верите в способность моникинов проявлять бескорыстие в какой бы то ни было форме. Вы считаете, что всякий, кто облечен властью, будет злоупотреблять ею, и предпочитаете разделить полномочия, чтобы разделить злоупотребления. Вы считаете, что любовь к деньгам — «земное» чувство и ей нельзя доверить роль руководящей силы в государстве. Наконец, вы считаете, что система вкладов в дела общества ошибочна, поскольку она проводит в жизнь заведомо порочный принцип?

Мой собеседник зевнул, как бы показывая, что предпочел бы прекратить этот разговор. Я попрощался с ним и поднялся в комнату Ноя, чье плотоядное выражение сильно меня встревожило. Капитана не было дома. Поискав его часа два на улицах, я устал, проголодался и решил вернуться домой.

Неподалеку от наших дверей я увидел судью Друга Нации, обритого наголо и весьма уныло выглядящего. Я остановился у входной лестницы, желая сказать ему несколько дружеских слов. Как было не пожалеть джентльмена, которого я знавал, когда он вращался в лучшем обществе и преуспевал, а теперь — сирого, без единого волоска на теле, с жалким обрубком хвоста, еще не зажившим после недавней ампутации, и выражением республиканского смирения во всем его облике? А потому я недвусмысленно высказал ему свое сочувствие и выразил надежду, что вскоре увижу его уже обросшим новым пушком. О хвосте же, утрата которого, как я знал, была невосполнима, я деликатно умолчал. К моему величайшему удивлению, судья ответил мне весьма бодро, а выражение самоуничижения и покорности судьбе на миг совершенно исчезло.

— Как так? — воскликнул я. — Разве вы не чувствуете себя несчастным?

— Отнюдь нет, сэр Джон! Никогда в жизни у меня не было лучшего настроения, да и лучших видов на будущее.

Я вспомнил замечательный маневр, с помощью которого бригадир спас голову Ноя, и решил больше не удивляться никаким проявлениям моникинского хитроумия. Все же я не удержался от того, чтобы не попросить объяснения.

— Видите ли, сэр Джон, вам может показаться странным, что политический деятель, который, по всей видимости, впал в полное отчаяние, на самом деле находится накануне великолепного возвышения. Однако именно так обстоит дело со мной. В Низкопрыгии смирение — это все. Предусмотрительный моникин, без устали повторяющий, что он — самое жалкое ничтожество на свете, что он совершенно непригоден даже для самой скромной должности и что он вообще заслуживает того, чтобы его с позором изгнали из общества, может с полной уверенностью считать себя на верном пути к тем самым высоким должностям, от которых он так усердно отрекается.