Нити жизни (СИ) - де Море Эль (чтение книг TXT) 📗
Молчание в ответ. Опять рана — большая, новая, свежая.
После этого, в кабинете стояла такая глубокая тишина, что было бы слышно, как падает булавка.
Не знаю как, но я распахнула дверь и перешагнула через порог.
— До встречи, Поля, — негромко крикнула Дебра.
Я кивнула с мукой. Зная, что этого уже не произойдет — двинулась по коридору.
Идти, только идти, одну ногу перед другой, подбородок вверх, не плакать, не спотыкаться — шагать! И пусть всё — вкривь и вкось. Идти!
Сердце билось всё сильнее, чуть не выпрыгивая из груди. Преодолев ярдов тридцать, я уронила медицинское заключение, взятое с собой по моей же просьбе, на пол. И прижавшись к холодной стене коридора, постучала об неё лбом.
— Чёрт, чёрт, чёрт — простонала я. Всё тело горело огнем.
Прошло время, прежде, чем я почуяла рядом движение и ощутила на себе пристальный взгляд, только тогда я оторвала лоб от каменного перекрытия. И вздрогнула. Глаза, переполненные сочувствием, бестактно смотрели в упор. Он подоспел очень вовремя.
— Я сдаюсь… — проскулила я и уткнулась ему в грудь. — Сдаюсь.
Он покаянно покачал головой:
— Не знаю, о чём ты думаешь, но я рядом.
Его сильная рука сомкнула мои хрупкие плечи в теплое объятие и к боли всё-таки примешалась радость, сменившаяся еще большей агонией.
Странное это положение, находиться рядом с кем-то, кто тебе очень нравится, но твёрдо знать, что ничего из этого «нравится» не выйдет. Он навсегда останется не подвластным мне мужчиной.
Я отогнала от себя эти мысли и, упершись руками ему в рубашку — оттолкнула себя от него.
— Простите.
— Всё в порядке.
На протяжении обратного пути мы больше не разговаривали. В лифте он нажал кнопку нашего этажа — единственное, что неизменимо остается у нас общим, и мы, заняв разные углы, стали спускаться.
Несмотря на кавардак в голове, я еще способна сознавать, и не дать этому чувству развиться до необъятных масштабов.
Мы просто обычные врач и пациентка.
Слишком поздно для всего.
— Послушайте-ка… — Я подняла палец, ткнув им в карту записей. — Каждый должен быть писателем своей судьбы, а не читателем чужой!
— Это так, но сегодня мы должны поговорить о твоей.
Родители, сидящие по обе стороны от меня, выглядели больными и несчастными. У меня засосало под ложечкой, внутри всё сжалось, и катыш, подступивший к горлу, начал разрастаться, как снежный ком. И тут я почувствовала, как папа накрыл ладонью мою руку, и съежилась, ненавидя его и ненавидя себя. Прежде всего, за то, что мне не хотелось, чтоб это снова повторялось — их боль, его никчемность, моя причина всему этому. Ненавижу думать, что всё закончится здесь и так. Но, как убрать эти мысли, продолжающие крутиться в голове, для начала? Никак. От них я отбиваться не умею.
Уперев руки в колени и положив в ладошки подбородок, я выдохнула: — Сегодня кажется явно не мой день…
Мама нагнулась, прижалась лицом к окату плеча и так сострадательно посмотрела на меня, что это воткнуло нож в моё сердце по самую рукоятку. На её лице было ощутимое беспросветное отчаяние, которое она безнадёжно пыталась смягчить.
Минуты не пролетело, как я передумала тысячи обоснований, чтобы увести их отсюда и уши их не слышали горькую правду, а доктор И. успел втиснуться в краткую паузу:
— Мистер и мисс Мельниковы, я считаю, нам стоит для начала переговорить непосредственно наедине.
— Что? — оторопела я, не готовая к такому повороту сюжета, и процедила онемевшими губами: — не смей!
Досада была во всех его чертах, но он был непоколебим, как скала.
— Все это будет непросто — и для вас, и для нее, — голос его был серьезным. Он сделал паузу, адресовав мне: — Пожалуйста.
В такие моменты я ненавидела его всем естеством и практичное состояние, обычно присущее мне, начинало возвращаться, преображая меня на глазах.
— Как внимательно с твоей стороны, — прошипела я с сарказмом. Меня заносило, я позабылась и назвала его опять, да еще и при всех на «ты», и даже ухом не повела, понеслась дальше: — Черт-с два! — выпалила я, подкрепляясь раздражением, поднимавшимся во мне, как столб дыма. — Неужели, так сложно сказать при мне, что моё сердце отказывается от меня? — Я подскочила, под конец капитально озлобившись.
Он тоже поднялся, не отрывая рук от крышки стола. Открыл рот, будто хотел немедленно возразить мне, и снова закрыл. Сел. Посмотрел на меня очень пристально и сказал потухшим голосом:
— Будь любезна, успокойся, я понимаю тебя, но все же…
— Боже! Как же меня все достало! — взвыла я, прижимая кулаки к вискам. — Я нахожусь под непрерывным медицинским наблюдением, повязанная по рукам и ногам, и так, почитай половину жизни, — сдавлено сказала я, стиснув челюсти и опустив глаза, прошептала в пол: — У меня больше не осталось сил на игры в прятки.
Папа понял всё без перевода — сердцем. Подошел, обнял, мягко выговорил моё имя и усадил на диван. Я посмотрела на него — глаза пусты, лоб перекроен напряжением, возле рта полукруглые складки горечи, в волосах кое-где промелькивает седина. Меня всколыхнуло, вслушиваясь в саму себя, я подумала: когда же он успел так постареть?
Боль — плотно оседает на людях, как радиационный пояс, она месяцами, день за днем разъедает их слой за слоем. Время — неразрывным кольцом обвивает нас с приходом в этот мир и неустанно трудится год за годом, стесывая до необратимого состояния. Несомненно, они — лучшие партнеры по пособничеству смерти. И в моём случае, я — их «коммивояжер».
Ощущение отсутствия. Отчаянье. Пустота, звенящая и гулкая…
Рыдать хочется… и кричать в голос.
Настенные часы постукивают эхом над головой.
Боль в висках, не утихавшая с тех пор, как я позволила напомнить ей о себе в этой кутерьме — не давала устояться событиям. С каждым разом, запуская их в моей голове с новыми препонами, для пущей остроты: то добавляя тошноту, то нервные спазмы.
И когда Итан Миллер поступился своим упрямством и перешел на разговор, напрямую касающейся меня, я, как будто, вообще отрешилась от происходящего, явно ослепши на всё — смотрела, словно в невидимое для меня пространство.
Слова, не достигая меня, огромными каплями падали на пол и, разбившись миллионными брызгами, рассыпались вокруг нас неощутимыми горошинами. Я, словно,
пребывала под толщиной и мощью водопада. Сидела, не шевелясь, глядя вперёд, а темно-синие глаза смотрели на меня отовсюду.
И из всего этого шелестом до меня доносилось:
— Сопоставив результаты последнего осмотра с динамикой последних обследований, на лицо — выявления резкого ухудшения состояния.
Я слышу, как охает мать. Я чувствую, как отцовская рука сдавливает мою ладонь. Она у него влажная и холодная. Мурашки собираются под кожей на месте прикосновения. Что-то мелькает и развеивается, я ощущаю всё стороной…
Я не здесь. Я падаю в прореху за временную полосу этого момента. Голос продолжает звенеть, как неугомонный гам.
— Прослеживается недостаточность аортального клапана, утолщено левое предсердие и желудочек. С такой синоптикой начнется процесс — регургитация, при котором будет происходить обратный заброс крови из аорты в желудочек.
Он нагоняет, наступает на пятки, вцепляется мертвой хваткой.
— И сейчас, важно продержать сердце в рабочей функциональности, до получения донорского органа. Но при констатации, что сердце не операбельно, это составляет огромный риск. Прибегнув к резервному методу, останется вероятность, что во время операции ткани могут не выдержать и расползтись, как хлипкий шов. Операционная летальность: 70–85 %.
Пальцы сжимаются и разжимаются. Слова выталкивают и возвращают меня на землю. По-моему, они чересчур для такой маленькой комнатки.
Я вижу: Итан — сосредоточен, внешне спокоен. На лице — железная маска. До сих пор ни одна мышца не дрогнула. Однако — стоп. Его глаза — это зеркало души, в котором, без сомнения, всё клокочет.
