Несбывшаяся весна - Арсеньева Елена (книга бесплатный формат txt) 📗
– Ох и простые вы, подруги, – вдруг сказала Булька с оттенком жалости. – Простые, как задний мост…
Александра только вздохнула громко. Катя взялась двумя руками за миску, на дне которой еще оставалась каша.
– Слушай, ты, ковырялка поганая, – сказала негромко, не глядя на Бульку. – Сама ты задний мост, поняла? Отвяжись, а то я сейчас миску в твою рожу воткну, да еще и кулаком постучу, чтоб получше отпечаталось. Так разукрасишься, что надолго твой задний мост будет краше, чем рожа!
Булька даже глазки вытаращила!
– Да ладно… – пробормотала изумленно. – Ишь, распыхтелись, клизмы несчастные…
– Что? – приподнялась Катя.
Булька отскочила от стола, зыркнула исподлобья и пошла к раздаточному окошку.
– Слушай, она испугалась… – изумилась Александра. – Честное слово!
– Теперь Надьке нажалуется, – вздохнула Катя. – Но я уж больше не могла ее терпеть, пакость такую. Кстати, знаешь, кто такие клизмы? – с отвращением спросила она
– Догадываюсь, – вздохнула Александра. – Синоним – старые клячи, да?
– Ну.
– Да и что? Разве это не так, на самом-то деле? Мне сорок четыре, тебе тоже. И никому мы не нужны. Твой муж расстрелян, мой… ну, думаю, мой еще раньше в могилу лег. Лагерь из нас вообще все женское выбил. Клизмы и есть…
– Саша, какую ты чушь несешь! – злобно поглядела на нее Катя, которая, хоть и похудела, и постарела, а все ж не утратила своей мрачной, чуточку цыганской красоты. – Вон тот седой, который знай в санчасть таскается, он что, только на примочки ходит? Небось на тебя глядит, не оторвется!
Александра только головой покачала. Седой – это был Мурзик. Ясное дело, он ходил в санчасть не только ради примочек, но в том-то и состоял весь ужас. Никому, даже Кате, самому близкому ей здесь человеку, даже под страхом смерти не рассказала бы Александра, что ходит Мурзик в санчасть и «глядит, не оторвется» только для того, чтобы внушать ей страх. Напоминать, что ее брат Шурка оговорил его, написал на него донос, упек на нары. Из-за Шурки его били смертным боем, превратив крепкого и красивого мужика в развалину. Ну, предположим, седеть он еще раньше стал, еще в 14-м, но тогда волосы его были – соль с перцем, густые, волнистые, а сейчас висят на голове какие-то белые охвостья… Да еще чуть не умер из-за флегмоны, которую в лагере подцепил… И тоже, по его мнению, виноват Шурка Русанов. Умом Александра понимала, что Мурзик достоин всего, что получил, но сам факт, что брат предал человека, который в его доме пил и ел, который как мог когда-то помогал их семье, который считал себя своим в доме Русанова… Это было невозможно представить. Причем если бы Шурка расквитался с Мурзиком за убитого им Смольникова, за Охтина, за Настену из Доримедонтовки, за все черное прошлое, – то еще ладно. Но Александре невыносимо было думать, что Шурка выдал его от страха, под побоями, выдал не со зла, а просто так – лишь бы от него отвязался какой-нибудь беспощадный следователь с крепкими кулаками, которому позарез нужно было выполнить план по разоблачению энного количества врагов народа. И теперь ее любимый «песик-братик» тянет каторжную лямку где-нибудь на Соловках, на Колыме или еще где и думает, не может не думать, что вдруг да настанет день, когда выйдет он на свободу, и пройдет по любимому городу, по улице Покровской или Варварской (плевать, что они теперь называются иначе, погано называются, они ведь по-прежнему Покровка и Варварка!), и вдруг столкнется с седым, беззубым, синеглазым стариком, который скажет ему: «Будь ты проклят, Шурка Русанов!» И плюнет ему в лицо…
И будет иметь право так поступить.
– Ох, – простонала Александра. – Ох, господи…
– Значит, ничего? – спросил Храмов. – Совсем ничего?
Спрашивал он раз, наверное, в десятый. А может, и в тридцатый.
И Поляков – раз, наверное, в десятый, а может, и в тридцатый – ответил:
– Ничего.
И оба замолчали.
Столь глубокомысленный диалог означал, что Храмов хочет знать, не помнит ли майор Поляков хоть чего-то, что предшествовало тому выстрелу в подворотне. А Поляков уверяет: нет, мол, не помню!
– Ну хоть зачем тебя в ту подворотню понесло, помнишь? – безнадежным голосом спросил Храмов, не замечая, что перешел на «ты». Поляков чуть поморщился, но ничего – стерпел. – Может, заметил там что-то подозрительное?
– Да говорю же, что нет! – уже сердито проговорил Поляков. – Я и не заходил туда.
– Тебя нашли лежащим в сугробе в подворотне. Шага три от входа.
– Ну, может, меня подстрелили на улице и заволокли туда, когда упал.
– Не получается, – покачал головой Храмов. – Если бы ты упал на улице, ударился бы головой о наледь. Хоть какой-то след остался бы, а вернее, ты расшиб бы лоб. Сотрясение мозга могло быть. Ничего подобного. Но у тебя шинель справа была запачкана известкой, да и волосы – тоже. Значит, тебя после выстрела шатнуло вправо, и ты, падая, крепко обтер головой и плечом стенку подворотни. Она в незапамятные времена была побелена, остатки извести там еще сохранились, их ты на себя и принял, когда навалился на стену. Потом соскользнул в сугроб. Лежал лицом вниз, когда тебя нашли.
– Кто? – быстро спросил Поляков.
– Шумилов Северьян Прокопьевич, бывший рабочий с «Красной Этны», и его соседки, Русанова и Аксакова. Аксакова и Шумилов слышали выстрел, когда стояли в подъезде и разговаривали. Аксакова только что вошла в дом, Шумилов собирался выйти покурить. Остановились, тут и раздался выстрел. А Русанова из своего окна фактически видела, как в тебя стреляли. Видела силуэт мужчины в шинели и фуражке. Видела, как мужчина покачнулся и упал после того, как у него за спиной что-то вспыхнуло и грохнуло.
– Вспыхнуло и грохнуло, – задумчиво проговорил Поляков. – Ну, Русановой могло и померещиться. Я так вот не припоминаю, чтобы заходил в подворотню…
– А мне кажется, что у тебя просто провал в памяти, если не что-то похуже, а Русановой-то как раз ничего не померещилось.
– Ну ладно, – устало проговорил Поляков. – Пусть так. Пусть я туда заходил. Может быть, у меня была в том нужда.
– Какая? – так и подался к нему Храмов.
– Естественная! – прошипел Поляков. – Шел, шел, захотел отлить, свернул в подворотню… С тобой такого никогда не случалось?
Храмов не заметил, что Поляков тоже перешел с ним на «ты». А Поляков подумал, что так даже удобней – на «ты».
– Случалось, – согласился Храмов. – Только в меня за это не стреляли.
– А мне не повезло, – проворчал Поляков. – Может, дворник шибко возмутился?
– Сдурел, какие в наше время дворники? – искренне удивился Храмов. – А кстати, как ты вообще оказался на Фигнер? Ты ведь живешь на Грузинской. Чего тебя понесло невесть куда?
– Да ну уж, невесть куда! Скажешь тоже! Прошвырнулся немного по Звездинке, потом по Дзержинского, только начал поворачивать по Фигнер на Свердловку, а тут…
– Что? – резко спросил Храмов.
– Ну, это… не помню дальше.
– Ладно. Не помнишь, – покладисто кивнул Храмов. – Не помнишь так не помнишь. А скажи, ты никого не заметил, кто бы прямо перед тобой зашел в подворотню?
– Да вроде не видел никого, – ответил Поляков, для начала очень натурально изобразив раздумья. – А что такое?
– Да то, что Аксакова, та, что тебя потом нашла, вошла в свой подъезд минуты за три, максимум – за пять до того, как в тебя выстрелили. Ты не видел, как она входила? Одна она была или нет?
– Не видел я никого, – буркнул Поляков.
– Странно, – пожал плечами Храмов. – Потому что она тоже «прогуливалась» после дежурства. И тоже шла в обход, по Звездинке, потом по Студеной и по улице Дзержинского, хотя обычно идет домой от госпиталя дворами до Свердловки. Вы как будто сговорились с ней в тот вечер прогуляться. Правда?
– Нет. Неправда, – твердо сказала Поляков.
И отвел глаза, посмотрел на тумбочку.
Сегодня он уже мог чуть поворачивать голову. Самую капельку, но все же видел герань. И первое, что сделал, проснувшись, на нее посмотрел. Герань осыпалась. Лепестки горкой валялись на тумбочке, а на зеленых веточках оставались две-три нераспустившиеся красные почки.
