Немцы в городе - Оутерицкий Алексей (версия книг txt) 📗
И опять тянулись полные тяжелой трудовой работы дни… Конвоировать китайцев становилось все труднее по причине стремительно увеличивающегося веса последних. Они ковыляли подобно разжиревшим без присмотра охотничьей дроби бесхозным лесным гусакам, чем замедляли мою решительную революционную поступь в виде тщательного трудового порыва с целью усердного выполнения задания.
Отчасти виноват в таком обстоятельстве был я сам – и именно этим своим неизбывным усердием. Слишком хорошо изучил я вопрос положительного влияния комбикорма на организмы отстающих народов, слишком настойчиво требовал я на отпускных комбикормовых пунктах самых выгодных сбалансированных кормов, и даже научно просвещал на стоянках внимательно слушающего Джеминга.
– А вот внимай, басурман… – говаривал я, накормив подопечных питательным ужином и приступая к сворачиванию полезной для революционного мозга самокрутки в виде козьей ноги. – Знаешь ли ты, что полноценное кормление возможно лишь при сбалансированности рационов, которые должны удовлетворять потребности животных в питательных, минеральных и биологически активных веществах, а отпускаемых природой продуктов, которые содержали бы все необходимые для организма животных питательные вещества, да еще в нужном пролетарскому делу соотношении, практически нет. Поэтому кормление такими продуктами неэффективно из-за излишнего расхода кормов. Например, большинство зерновых культур имеет высокое содержание крахмала, но сравнительно мало белка. Чтобы получить необходимое количество белка, требуется скормить больше зерна, что не только ведет к его перерасходу, но может нарушить обмен веществ откармливаемого, сказаться на его продуктивности… Чего молчишь-то? Знаешь, спрашиваю?
– Не знаю, да, – виновато признавался басурман.
– А хочешь ли ты, чтобы несбалансированное питание нарушило обмен твоих китайских веществ и сказалось на продуктивности?
– Нет, Иван Лисыч! – горячо, как вросший в самую революционную сущность сподвижник, познавший ее изнутри добровольный активист, отвечал Джеминг. – Хочу хорошей продуктивности!
– То-то и оно, что хочешь… А знаешь ли ты, что комбикорм – это сложная однородная смесь кормовых средств в виде зерна, отрубей, корма животного происхождения, минеральных добавок и прочего, прочно сбалансированного промеж собой? – пытал я его дальше. – Тоже не знаешь? Вот то-то и оно, что не знаешь… Потому и достаю я вам самые продуктивные продукты, самые, можно сказать, сбалансированные витаминами и прочими полезностями, чтоб, значит, у вас надлежащий прирост происходил… А чем вы мне отвечаете на такую заботу?
– Чем? – вопрошал Джеминг.
– Контрреволюцией, вот чем! – громыхал я голосом, отбрасывая за ненадобностью напрочь скуренную козью ногу и грозя китайцу желтым никотиновым пальцем. – Контрреволюцией в виде замедления всеобщей пролетарской поступи по степи в соответствии с предписанием двигаться на комбинат общественного китайского питания номер тридцать два! – И тряс перед носом бледнеющего Джеминга важной бумагой в виде газетного листа с картой и печатью, скрепленной подписью товарища дальневосточного комиссара. – А ну как я тебя сейчас в расход во имя нашего общего дела! – входил я в раж и, бешено вращая глазами, передергивал затвор трехлинейки, в которой отсутствовал боезапас по причине очередного употребления его по фургону степного ломбарда в очередной раз встреченного в степи товарища Липмана, который в очередной раз выманил у меня продукты табачно-колбасного довольствия, а взамен всучил очередную неработающую зажигалку китайского производства…
Так развлекался я вечерами перед отбоем, по причине отсутствия в степи буржуазного телевизора, но как-то раз мы с Джемингом случайно заговорили про природные реки, и вследствие этого разговора я лишился правильного восприятия действительности и стал походить на не ведающего твердого революционного курса мягкотелого либерала, место которым на самых задворках общего мирового движения трудящих пролетарских элементов.
– А что, Джеминг, реки-то у вас хоть толковые есть? – спросил тогда я. – И чтоб не простые, а великие, такие, как наш революционный Амур, который вам никогда с вашими завоевательскими целями не перейти, потому что этого не позволит твердо настроенный российский пролетариат.
– Да откуда у нас, китайцев, взяться таким рекам… – традиционно уныло ответил Джеминг, и традиционно развел руками. – Если и есть в Китае большие реки, то таковыми они считаются только по нашим мелким китайским меркам.
– Ну скажи мне хоть их названия, – снисходительно предложил я и с глубокой решительностью затянулся козьей ногой.
– Янцзы и Хуанхэ, – сказал Джеминг и его вид стал мечтательным, то есть узкие глаза исчезли окончательно с его крупнощекастого лица от непроизвольного счастливого прищура.
– Интересно… – вдумчиво сказал я. – А что означают эти имена?
– Голубая река и Желтая река.
– Янц… – с усилием выговорил я, – Янцзы, это река Голубая?
– Да.
– А Хуанхэ…
– Желтая, – со вздохом сказал Джеминг, а мои внутренности, твердо стоящие на несгибаемой гражданской позиции, вдруг неопровержимо перевернулись.
Как река может стать голубой, это я понять сумел, хотя на самом деле все реки просто темные, это понятно каждому не желающему обманываться пролетарскому глазу. Голубыми, себе под стать, их делают поэты, вся эта патлатая бездарь, попросту не желающая работать и поэтому сочиняющая никому не нужные рифмы. Но как река может быть желтой… До такого, пожалуй, не додумались бы даже эти никчемные буржуазные прихвостни.
– Как река может быть желтой? – растерянно переспросил я, даже забыв о тлеющей в пальцах козьей ноге, так вдруг нестерпимо захотелось мне увидеть эту Желтую реку.
– Она проходит через Лессовое плато, состоящее из трехсотметровой толщи легкоразмываемого песка, – пояснил Джеминг, и я прикусил губу – такое пояснение показалось моему пытливому уму слишком простым или даже обманчивым, ставящим целью сокрыть какую-то тайну, запутать любопытного чужака, могущего на эту ценную во всех отношениях реку покуситься. – Там воды реки становятся мутными, приобретая желтый цвет.
– А откуда ты будешь родом сам, Джеминг? – додумался я до вопроса, который давно следовало задать китайцу, повинуясь революционной бдительности.
– Из провинции Гуандун. Столицей там город Гуанчжоу, – сказал китаец и вздохнул.
– И большой он, этот твой Гуанч… Гуанчжоу?
– Десять миллионов человек. То есть, не человек, а китайцев.
– Буржуазный, выходит, город-то, совсем как ихняя Москва… Небось, и классовая борьба в ем неотвратимо обостряется?
– Обостряется, Иван Лисыч, ох как обостряется…
Я тоже вздохнул и почувствовал, как дотлевшая до корня самокрутка обожгла пальцы.
Мы долго сидели молча и думали каждый о своем, хотя, конечно, мои мысли имели для всеобщего мирового пространства куда большую ценность, чем мысли какого-то неосознанного басурмана. Да и думал ли он о чем-нибудь? Может, просто сидел, изображая задумчивость, а сам вынашивал запрещенные антиреволюционные помыслы.
– Давай спать, Джеминг, – наконец сказал я и опять вздохнул.
И когда китаец встал, намереваясь брести к своим, давно спавшим вповалку возле затухающего без пригляда костра, сказал с надлежащей партийной прямотой, ему вослед, точнехонько в жирную от комбикорма спину:
– Эх, ты, Джеминг… Сам китаец, а о своей реке толком не знаешь… Как она может быть желтой от песка? Нет, неверно это. Так что, можно сказать, не смог ты разгадать ее тайну, тот неприкасаемый, можно сказать, секрет, что она несет в своих натруженных пролетарских водах… Но и от меня разгадки не жди, не скажу я тебе ту разгадку, потому что каждый должен дойти до нее сам…
И когда меня сморил тревожный сон конвоира, увидел я великую реку, несущую в своем стремительном беге чистейшее золото, переливающееся и сверкающее при каждом ее многозначительном всплеске. Оттого и были ее воды желтыми…
