Любимые не умирают - Нетесова Эльмира Анатольевна (читать книги онлайн полностью без сокращений TXT) 📗
— Давай договоримся, мы поедем к моим в деревню, если ты этого захочешь. Но не принуждай себя. Если не лежит душа, отсидимся дома. Нельзя же себя под кнутом к ним гнать. Мать поймет, она человек умный, так что решай сама.
— Они первыми сделали шаг навстречу. Если не приедем, обидим обоих...
Они пробыли в деревне два дня. Вернулись в воскресенье поздним вечером. Едва вошли в квартиру, поняли сразу, что здесь кто-то побывал. Нет, отсюда ничего не вынесли. Все осталось на своих местах. Видик и ноутбук, компьютер и телевизор, в шкафу все вещи на месте. Но... На кухне открыт стол, шкафчики и ящички. Вентилятор и стулья не на своих местах. А на стуле записка:
— Ты, гнида, никуда от меня не денешься! Я давно знал твою хазу. Если не вернешь положняк, надыбаю тебя в деревне и сниму свое вместе со шкурой!
— Остап! Опять нарисовался. Но уже у меня дома! — покрылся лоб холодным потом.
Колька забыл о нем. Тот долго не напоминал о себе. Остапа ловили, судили, отправляли в зоны, а он, как призрак, снова уходил в бега и тряс всех должников за души. Он ничего не забывал и не прощал, помнил все и всех...
Катька, заглянув через плечо мужа, прочла записку:
— Давай в милицию позвоним! — предложила настойчиво.
— Нет смысла. Он вовсе озвереет. А когда снова слиняет, враз нас нашмонает и тогда разборки не миновать. Этот дышать не оставит. Не потерпит и свидетелей, я его знаю.
— За что ты должен ему?
— Еще в начале моей ходки в зону я и впрямь был говночистом, меня проиграли в карты. И я не мог защищаться. Там был такой Лева одессит, любил развлекаться. Редкая сволочь! — потемнели глаза Кольки. Он выдохнул тугой ком и продолжил:
— Куражился, козел! Его тогда по телику с Остапом показали. Я не сразу узнал его. Короче, он меня выиграл и мог утворить что угодно. Замокрить, опетушить, живьем урыть, хоть сожрать. Ему никто не помешал бы!
— А за что проиграли? Ты был должен?
— Я никому не задолжал. Но дышал под нарами. На таких смотрят, как на говно. А я не соглашался. Мне вкидывали каждый день. Потом надоел, и меня проиграли. Вот тогда Остап выкупил меня у Левы. Тот уже хотел пропустить через конвейер,— скрипнул зубами мужик.
— А что это такое? — спросила Катька.
— Конвейер, это когда одного петушат всем бараком, кому не лень! И не дернешься, потому что связан и привязан к шконке. Это хуже любой пытки и мучений. Ни все выдерживали то глумленье. А кто выживал, жизни не радовался. Потому что у него из задницы все произвольно вылетало в портки без спроса и контроля. Сидеть рядом с таким или дышать под одной крышей уже невозможно. Кто через такое прошел, перестал быть человеком. Многие накладывали на себя лапы, чтоб не мучиться до старости. Правда, до нее не доживали многие.
— Тебя тоже поимели? — испугалась баба.
— Нет. Меня вовремя выкупил Остап. Лева, как и я, не понял, зачем у него забрали развлекашку? Ведь он уже приготовился весело провести вечер, а вместо того надрался чифира и, заглючив, бездарно вырубился. Но... Уступив Остапу, он отвалил от меня без претензий.
— А за сколько Остап тебя купил?
— Кать! Там на зоне никто не задаст этого вопроса! Почем жизнь? Ее оценивал Остап. И что я мог сказать, согласен или нет? А разве у меня был выбор? Когда я видел, что в следующую минуту вся эта толпа козлов налетит и будет терзать пока не сдохну Я это видел на других. Тут не до торга! И Остап прекрасно понимал, он не продешевил. Такие свое не упускают нигде. Я был рад, что избежал глумленья, хотя от расплаты не ушел. Какою она будет, сам не знаю. Тут уж, как повезет.
— А тот Лева — одессит тоже сбежал вместе с Остапом? — спросила Катька.
— Нет, он отзвонковал, полностью свое отсидел. Когда вышел, Остап его достал. Сфаловал в дело. Вместе они тряхнули банк. Но попухли на бабах. Остап успел смыться через окно первым, Лева за ним и менты не промазали, уложили наповал в шаге от притона. Следователь проболтался, сам того не желая. А может, специально сказал, чтобы Остап понял, что и ему будет крышка. Эти два падлы друг друга стоили. Когда Остапа пристрелят свои кенты или менты, многие вздохнут. У него таких обязаников как я, ни счесть. Всех на крючке держит, каждый шкурой своей ему должен.
— Коля, заяви в милицию!—дрожала Катя.
— Зачем? Менты и так его ловят. А и что им скажу? Что грозит расправой? Он убивает, а уж на угрозы никто вниманья не обратит! Вот если б я уложил его, или наводку сделал, указал бы, где он приморился и как можно его взять, вот это оценили б! Но взять ту паскуду у всех кишка тонка,— вздохнул человек и задернул шторы, Катька без слов поняла предосторожность мужа.
— Выходит, что он к нам может заявиться в любой миг. Ведь вот побывал у нас в доме, подобрал ключи, как и где от него спастись, ума не приложу. А тут Димка во дворе допоздна с ребятами сидит. Хотя, может с девчонкой своей по городу гуляет. Что, если Остап увидит нашего мальчонку? — задрожал голос женщины.
— Я сына предупреждал, просил его не уходить далеко от дома, не засвечиваться в одиночку нигде. Убеждал быть осторожным, все рассказал, он вроде понял. Но, любовь слепа, Димка мог забыть. Ведь теперь у него девчонка появилась. Куда позовет, пойдет за нею вслепую. Первая любовь всегда глупа до безрассудства!— дрожали руки человека. И в это время раздался звонок в дверь. Оба поспешили открыть ее:
— Димка! Где ты был так долго? — упрекнула мать.
— Я просил тебя не уходить далеко от дома! — напомнил Колька.
— Чего вы такие взъерошенные? Я был совсем рядом, в сквере! На часы не глянул и мобильник забыл дома. Хотел позвонить, чтоб не переживали. У меня все в порядке.
— С кем ты был? — перебил Колька.
— С Майкой! Она любит меня! И будет ждать из армии!
— Дима, сынок, не рискуй собою! Сейчас очень опасно, прошу, побереги себя и нас. Выжди время! — просила Катя, прислушавшись к осторожным шагам по лестнице. Колька выхватил молоток, спрятанный под обувной полкой на всякий случай. Приложился ухом к двери, не дыша. Но шаги прошли наверх, кто-то старчески закашлялся безудержно...
Глава 9. Любимые не умирают
...Остап знал город лучше многих горожан. Здесь он родился. Тут на окраине, в старом, окривелом бараке, жил вместе с матерью в убогой, сырой
комнатухе, где помещались колченогий обшарпанный стол и окривелая железная койка. Единственное подслеповатое окно скудно освещало мрачное жилье. Две табуретки ютились под столом. Нищета смотрелась из каждого угла, и казалось, комнатуха вот-вот заскулит от собственной никчемности.
Остап со смехом вспоминал родное гнездо, пьяную мать, валявшуюся на койке, иногда она сидела за столом с кем-нибудь из соседей и пила...
Соседей здесь было великое множество. От стариков до детей разного калибра, все серые, грязные, горластые. Ссоры и драки тут не прекращались и случались по всякому поводу. Вот старик дал подзатыльника пацану. Свой он или чужой внук, попробуй, разберись в потемках. Мальчишка дедов окурок спешно докурил, а не оставляй на видном месте, не вводи в грех. Пацан, получив от старика затрещину, взвыл визгливо, жалобно. И сразу с другого конца коридора выскочила лохматая баба. Ее шатало во все стороны. Но голос родного чада вырвал из-за застолья. Она глянула на мальчонку, указавшего пальцем на обидчика. Старик и слова не успел сказать, как ведро с помоями уже накрыло его голову до самых плеч, а самого деда, выкинула баба пинком из барака.
Мать тоже вступалась за Остапа. А кто защитит безотцовщину покуда он не научился защищаться самостоятельно.
Кто и где его отец, этим вопросом тут никто не интересовался, и ни одна баба не могла с уверенностью сказать, от кого произвела на свет ребенка, кому и зачем он понадобился? Рожали здесь с самого нежного, десятилетнего возраста и до пенсии, когда другие горожанки уже забывали о мужиках и беременности. Здесь зачастую узнавали о беременности, когда начинались роды. Ни больниц, ни врачей не знали. Родить или умереть не было событием. О смерти узнавали, когда человек не мог выпить. Тут о детях вспоминали крайне редко. Их было много. Но голоса своей ребятни отличали каким-то особым чутьем, безошибочным. Ведь, встав на ноги, детвора оголтело тянулась к недопитым бутылкам, стаканам, жадно проглатывала все, что осталось от еды на столе и в банках. Знали, чуть протрезвеют взрослые, им, детям, не останется ничего. А потому, каждый кусок хлеба, селедки и колбасы считался подарком. Всю добычу мелкота съедала тут же, а зачастую нещадно дралась, вырывая из рук, из зубов все, что могло согреть собственный живот и продлить жизнь назавтра.
