Хроники Потусторонья: Проект (СИ) - Хомутинников Юлиан "sirrum" (бесплатные серии книг txt) 📗
— Ну здорово, мужики.
— Привет, Дмитрий, — добродушно пробасил толстяк. Я сделал вид, что меня тут нет, и отошёл в сторонку. К Криворукову подошёл молодой парень лет тридцати пяти или чуть больше. Высокий, жилистый. Тёмно-русые кучерявые волосы, насмешливые светло-голубые глаза на грубоватом, скуластом лице.
— Здрасте, Григорий Варфоломеич, — Дмитрий улыбнулся старичку. Тот довольно прищурился и кивнул головой, а парень снова обратился к Криворукову: — Здорово, Степаныч. Ну что, всё торгуешь? А не противно душу-то продавать?
Толстяка перекосило, как от зубной боли:
— Опять ты за своё? Дмитрий, не начинай этот глупый спор. Ну сколько можно?
— Вот и я, Степаныч, тот же вопрос себе задаю. Ты неумный человек, и знаешь, что? С каждым разом души в твоих картинах всё меньше. Скоро они просто серыми станут, как и ты сам.
Криворуков побагровел:
— Слышь, ты, Да Винчи непризнанный! Ты заколебал уже своей философией, понял?! Ты тоже дуреешь с каждым днём! Раньше и то умнее был. Я на это живу, между прочим! Я, знаешь ли, тоже кушать хочу. И жена моя тоже, и дети. И мне твои высоконравственные упрёки знаешь, где? Так что давай, вали отсюда!
Молодой человек ухмыльнулся:
— Я тебя, Степаныч, переубеждать не стану. Но картины у тебя мёртвые. Так что дохлятиной питаешься, и семью свою дохлятиной кормишь. Ну да мне-то что… Давай, покеда.
Толстяк яростно заматерился, но парень неторопливо побрёл в сторону перехода, не обращая на ругань Криворукова никакого внимания. А я подумал: ну что, Герман Сергеич? По-моему, ты увидел всё, что хотел увидеть. Клиент готов, надо брать.
Внезапно в голову пришла любопытная мысль. Эбб в машине говорил, что Мастера Иллюзий обладают особыми способностями, даже будучи людьми. А что, если испытать парня?
Не дожидаясь, пока Димка скроется из виду, я скользнул на Ту Сторону и невидимкой последовал за Пятым Претендентом.
…
Глава 15.
— Извините… Вам, может, надо чего? — спросил он меня минуты две спустя.
«А ты меня видишь?», передал я. Димка нахмурился и покачал головой:
— Скорее, чувствую. Это же вы там были, у картин, да?
— Верно, Дмитрий, — довольно сказал я, незаметно выходя на Эту Сторону. — Это был я.
Он посмотрел на меня — серьёзно, без тени страха, но не без интереса.
— Кто вы?
— Обычно меня называют Германом Кастальским, во избежание лишних вопросов, — ответил я. — Я — Дух.
— Дух, значит? — даже бровью не повёл. Пожал плечами, неспешно двинулся дальше: — И что вам от меня нужно?
— Для начала — просто поговорить.
— О чём?
— О том, что ты сказал Криворукову.
— В смысле? — Димка удивился. — Что я ему сказал?
— Про душу, про «дохлятину». Откуда такие мысли? — поинтересовался я. Он улыбнулся. Глаза сверкнули:
— То есть вы с этими мыслями согласны, — он не спрашивал — утверждал. Сообразительный, порадовался я.
— Ну да, в целом. Хотя обычно я пользуюсь другими терминами.
— Какими?
— Скажем… Он в картины и правда кое-что вкладывает, но это не душа. Душу вложить нельзя, это не закладка в книге и не приправа к супу.
— А что тогда?
— Любовь.
— Да ладно! — парень усмехнулся. — Откуда там любовь?
— Это да, маловато её там нынче, прямо скажем. Процента полтора от силы, — усмехнулся я.
— А вам они не понравились, эти картины? — спросил он с улыбкой.
— Говно и халтура, вот что я о них подумал. Хотя акварели у старичка ничего, сносные.
— Точно! Говно и халтура! — Димка хлопнул ладонью по бедру и рассмеялся: — А акварели, это да. Это Григория Варфоломеича Косынкина работы. Он когда-то большой художник был. Но сейчас, видите, немного от него осталось. Я его не осуждаю, да и любви, как вы говорите, в его картинах больше, чем во всех остальных, вместе взятых.
— Что касается «дохлятины» — это хорошо, образно. Но — фигура речи, как и моё определение этих, э-э, работ. Эмоциональная окраска, восприятие сыграло… неважно. Важнее то, Дима, что я хочу с тобой кое-что обсудить. Для начала расскажи мне кое о чём. Скажи, с тобой за последнее время ничего необычного не случалось?
Он мигом посерьёзнел.
— Вообще-то было кое-что…
Вот-вот, подумал я, давай, парень, расскажи мне, как там у вас дела.
— Может, присядем где-нибудь?
— Да всё равно. Если хотите, можем присесть. Вон там скамейки есть, — он указал куда-то в душную даль разошедшегося июльского дня.
— Отлично, идём.
Мы шли — а мимо проходили люди, казалось, не обращавшие на нас никакого внимания. Порой мне казалось, что это не я вышел на Эту Сторону, а он зашёл на Ту. Впрочем, если бы это действительно было так, мне не было бы так жарко. В конце концов, по человеческим меркам в нашем Мире всегда холодно…
Скамейка была старая, с облупившейся краской цвета обожжённой глины. Над скамейкой нависала тень от небольшого, обгрызенного коммунальщиками каштана. Мы уселись на скамью, и он без предисловий начал:
— Я тогда ещё в зоомагазине работал. Это на Ярославке, там торговый центр есть, и зоомагазин в нём, на цокольном этаже. Там, знаете, нет окон. И света нет, только электрический, так что если не смотреть на часы, то и не понять, день сейчас, или ночь. Там… В общем, я-то оттуда давно уволился, конечно. Я нигде долго не задерживаюсь. Начальство меня не жалует, куда бы не поступил. Просто то, что я делаю, как работаю, у них в головах не укладывается. Неформат. Но там была одна женщина… В общем, я стал писать её портрет. Оттуда я ушёл ещё весной, а портрет пишу до сих пор, всё никак не закончу. Я свои картины не то что не продаю, — я их сразу же стираю и начинаю писать новые. Потому что картины, они не для того, чтобы их продавать или выставлять где-то. Они для того, чтобы мысль передать Миру, образ передать. Чтобы некая мысль или идея смогла мир изменить, пусть даже и немножко. Но с портретом получалось странно. Во-первых, где-то через два месяца я понял, что на картине давно уже не та, кого я писал вначале. Изменилось лицо, даже его выражение. Совсем другая она стала, не похожая на неё, на ту женщину… А во-вторых, сны сниться стали… странные. Но это только две последних ночи. А до того мне просто казалось, что она с холста за мной следит. Смотрит. И что характер у неё может меняться… Нет, не характер — настроение. Она то сердилась, то вроде как смеялась, что ли… Я бы никому не рассказал… Но вы ведь не человек, вы правильно поймёте, я знаю. Так вот… Последний сон сегодня ночью был. Вроде как возвращаюсь я с работы… Или, может, не с работы. Неважно. Просто домой пришёл. Достал портрет, стал писать. Тут вижу — ожила. Смотрит на меня. Усмехается. А потом вдруг говорит: когда, мол, меня допишешь? Когда закончишь, наконец? Я ей отвечаю: немного осталось, потерпи, пожалуйста. А она сердится, говорит, я уже почти полгода жду, а ты всё никак не закончишь. Я, говорит, устала уже на этой тряпке сидеть. Я, мол, жить хочу. Как все…
Он поднял на меня взгляд и некоторое время сидел молча, словно прикидывая, стоит ли рассказывать дальше, или же я такой откровенности не заслуживаю. Я ждал. Тогда он, наконец, вздохнул и продолжил:
