Три женщины одного мужчины - Булатова Татьяна (книги без сокращений TXT) 📗
– А Любу ты бы не хотела видеть? – съязвила Вера и ткнула сестру в бок. – Спокойно. К нам приближается великий аниматор.
– Девчонки! – От всей души веселившаяся Марта обняла дочерей Вильского за плечи. – Ну, че сидим? Попы греем? У папульки вашего праздник, а вы как на поминках. Мало выпили, что ли? – схватилась она за бутылку коньяку и наполнила рюмку Веронике. – А ты, моя, что за лимонад пьешь? – обратилась она к Вере. – Только желудок портишь. Водку надо пить или коньяк. Вон как твоя сестра. Правильно я говорю? – подмигнула Марта младшей дочери Евгения Николаевича.
– Вам виднее, – процедила сквозь зубы Вероника.
– Хватит дуться! – Похоже, Марта решила сегодня взять быка за рога. – Ты вроде девочка взрослая. На папу-то своего посмотри. Разве ему со мной плохо?
Молодая женщина поискала отца глазами и обнаружила его курящим вместе с коллегами у барной стойки. Выглядел Евгений Николаевич абсолютно довольным происходящим.
– Ну… – потребовал от нее ответа Марта. – Скажи теперь. Плохо?
– У него лишний вес, – нашлась Вероника и посмотрела в узкие глазки отцовской любовницы.
– Сгоним, – пообещала Марта. – Как только ко мне переедет, вмиг стройным станет. Я женщина знойная, – повела она плечами, приподняв двумя руками свою выдающуюся вперед грудь. – Да и он… – Марта покачала головой, закатив глаза к потолку.
– Без подробностей, пожалуйста, – попросила Вероника и посмотрела на сестру.
– Да ладно, девчонки, свои люди. Мы ж девочки, нам стесняться нечего. Порадуйтесь за папку-то, – засмеялась она. – И ему хорошо, и вам.
– А вам? – сухо поинтересовалась Вера, так и не прикоснувшаяся к фужеру с шампанским.
– А мне, Вера Евгеньевна, – Марта не рискнула назвать Веру «моя», – вдвойне хорошо. Только я одного понять не могу, кто ж вас так воспитывал, раз вы шестидесятипятилетнему отцу осмеливаетесь жизнь портить и советы давать, куда сама знаешь чего совать! – С лица Марты Петровны сползло миролюбивое выражение. – Мне стесняться нечего. Отца я вашего люблю и жить с ним буду. Нравится вам это, мои, или не нравится. А вы уж как хотите. Хотите – пейте, хотите – пойте. Че хотите, мои, то и делайте! – выпалила она и, лихо развернувшись на каблуках, пошатываясь, пошла прочь.
– Вот и поговорили. – Слово «поговорили» Вероника произнесла по слогам и начала собираться. – Я пойду. Пока не вырвало. Ты как?
Вера снова нашла глазами отца, отметила, что тот стоит, обняв Марту за талию, и внимательно ее слушает. Издалека разглядеть выражение его лица было невозможно, но Вере показалось, что оно изменилось: погрустнело, что ли. Поэтому поддержать сестру и уйти у нее не хватило духу, осталась. А потом долго сидела в гордом одиночестве, внимательно наблюдая за гостями и безумными конкурсами, проводимыми бойкой тамадой.
Евгений Николаевич подсел к дочери неожиданно – Вера даже вздрогнула.
– Скучаешь? – улыбнулся Вильский и обнял ее за плечи. «Еще один!» – подумала про себя Вера, вспомнив разговор с Мартой.
– Нет, – коротко бросила она отцу.
– А Нютька где?
– Уехала.
– Понятно… – хмыкнул Евгений Николаевич. – А чего не подошла? Не попрощалась? Не захотела?
Вера промолчала.
– Слушай. – Вильский снял с ее плеча руку. – Я не могу понять… – Каждое слово давалось ему с таким трудом, что хмель разом развеялся. Это была речь абсолютно трезвого человека.
– Ты можешь ответить мне на один вопрос? – не глядя ему в глаза, спросила Вера.
– Могу.
– Тогда скажи мне: ты правда ее любишь? – Вера чуть не плакала.
– Правда.
– Почему?! Ты что, не видишь, какая она, твоя Марта?
– Какая? – Евгений Николаевич закашлялся.
– Если ты спрашиваешь, какая, значит, и правда не видишь, – горько усмехнулась Вера и поднялась со стула.
– Подожди. – Вильский усадил дочь обратно. – Все могло бы сложиться по-другому. И я сам мог бы все сделать иначе. Давно. Когда ни тебя, ни Нютьки не было и в помине. Ну, например, я бы мог просто не встретить твою мать. Или…
– Любу, – подсказала ему Вера.
– Или Любу. Но это произошло. И я был честным и с твоей матерью. И с Любой. И я хочу быть честным с собой. И с тобой, – очень тихо произнес он. – Я люблю Машку. Люблю так, что без нее не могу дышать. Так, что готов пешком идти с одного конца города на другой только для того, чтобы сказать ей «здравствуй» или пуговицу застегнуть. Это моя последняя любовь. Больше не будет. И мне очень больно, что ты не хочешь это понять и заставляешь меня выбирать.
– Я не заставляю… – прошептала Вера.
– Нет, заставляешь, – продолжал стоять на своем Евгений Николаевич. – Как когда-то отец. Но я уже свой выбор сделал. Последний. И прости меня за это. Потому что может получиться так же, как с ним. Я просто боюсь, что не успею тебе это сказать потом… Прости меня.
– Это ты меня прости, – не выдержала Вера и опустила голову. – Пусть тебе будет хорошо.
– Мне хорошо, – поспешил заверить ее Вильский и снова обнял. – Очень хорошо.
После этого разговора Вера окончательно выпала из обоймы воинствующих родственников, взяв самоотвод. Она ничего не стала объяснять ни Кире Павловне, ни матери, ни сестре, в результате получила прозвище «Двух станов не боец» и была сурово наказана: теперь о происходящем в семье Вильских Вера узнавала последней. Обычно не выдерживала Кира Павловна и звонила внучке, всякий раз начиная разговор следующими словами: «Вот ты сидишь там и ничего не знаешь…»
Вера сразу понимала, о чем речь, но из вредности валяла дурака и ангельским голосом интересовалась:
– Молоко закончилось?
– Нет, Нютька привезла, – не чувствуя подвоха, отвечала Кира Павловна. – Отец звонил?
– Звонил, – немногословно отвечала Вера.
– Ну… – торопила ее бабка.
– Что «ну»?
– Чего говорил? – Кира Павловна надеялась разговорить скрытную внучку.
– Ничего, – улыбалась себе под нос Вера. – Как обычно. А что?
– А ничего, – сердилась на бестолковую внучку Кира Павловна.
– Ну и ладно, – не поддавалась на провокацию Вера и переводила разговор на другое.
– Ты мне зубы не заговаривай! – грозила внучке с другого конца города Кира Павловна и, не дождавшись от нее нужной реакции, начинала жаловаться на сына: – Ночевали.
– Ну и что?
– Как «ну и что»?! – возмущалась бабка. – Который день уже. Полночи возятся, утром хихикают, ЭТА по квартире в пеньюаре ходит. На коленки к нему садится. В пятьдесят-то пять лет! Хрустит вся, какая нарядная. А рядом – пожилой человек, между прочим. Советский. И скромный, – подумав, добавляла Кира Павловна и передавала слово Вере.
– А ты, советский скромный человек, по квартире ходишь в подштанниках – это ничего?
– В каких подштанниках?! – ахала Кира Павловна.
– В голубых, – била в цель Вера.
– Так мне сколько лет? – резонно интересовалась въедливая бабка.
– Неважно.
– Важно! Я у себя дома.
– Отец тоже у себя дома, – напоминала ей Вера и не чаяла закончить разговор.
– У меня. – Реакция Киры Павловны была молниеносна.
– Хорошо, у тебя. Потерпи, пожалуйста.
– Хорошо тебе говорить! – всхлипывала приближающаяся к девяноста годам старуха. – Сколько мне осталось. До смерти, что ли, терпеть?
После этих слов до Веры начинало доходить, что они с бабкой говорят на разных языках и существуют в разных пространственно-временных координатах.
– Почему «до смерти»? Ты что, завтра умирать собралась?
– А когда? – Кире Павловне явно не терпелось прояснить этот вопрос.
– Тебе что отец говорил? – исподволь интересовалась Вера, боясь выдать Вильского.
– Ниче! – Кира Павловна переходила в полную боевую готовность. – Даже не спросил: «Можно, мама, ЭТА тут поживет?» Взял и привез: смотри теперь, любуйся. Срам один.
– А ты сиди у себя в комнате и не подглядывай.
– Это я-то подглядываю? – ахала Кира Павловна и совсем уж собиралась отлучить от дома «предательницу Верку», но потом спохватывалась, вспоминала, что на ветреную Нютьку надежды немного, и, поджав губы, со страдальческой интонацией изрекала: – Ну, спасибо тебе, внученька. И за доброе слово, и за внимание. Был бы жив Коля, – поминала она покойного мужа, – ты бы так со мной не разговаривала. А теперь чего ж? Можно! Давайте!
