Русачки (Les Russkoffs) - Каванна Франсуа (книги без регистрации бесплатно полностью TXT) 📗
Конечно, всегда найдется кто-то, кто попросит запеть «Катюшу». Девчата сразу же соглашаются. Но тут французы поют вместе с ними, не слишком заскорузлые старые мудозвоны, то есть. Те, кто не знает слов, делают «ля-ляля», девчата счастливы, в глазах у них сверкает множество солнц, забываешь, какого черта мы здесь, как если бы шли на праздник, дождь хлещет в лицо, но его даже не замечаешь, — такие уж мы безмозглые головешки, и тем лучше, а то не безмозглые головешки посадили нас в это дерьмо, а умы очень разумные, очень образованные, очень ответственные. Пусть они сдохнут!
Время от времени какая-нибудь старая баба останавливается, расставляет ноги и стоймя отливает, радостная и смущенная. А потом бежит догонять остальных.
Настоящие каникулы! Роем песок на свежем воздухе до наступления ночи, а мужики из Организацион Тодтс рулеткой в руках проверяют, отработал ли каждый из нас положенный ему минимум, правильность, гладкость и угол наклона стен рва. Галифе свистит в свой рожок, кричит: «Feierabend!», — а мы уже закутались в свои лохмотья, готовые к отходу, тут уж не беспокойся, какой-нибудь мудила из Организацион Тодтпротестует, мол, нет, не годится, работа халтурная, надо оставить этого лентяя, и этого, и этого… сверх положенного времени, чтобы его проучить, а ему говорят: «А как же с супом?», — а он отвечает: «Nicht gute Arbeit, keine Suppe», а мы ему дулю, а мы ему: заткнись, мудак, герр Организацион Тодтвопит: «Запоташ!», — а потом сразу: «SS!», — здесь не гестапо, здесь SS; все хором советуют ему пойти к русачкам на хуй, те только и ждут, как бы его принять, причем советуют сообща, кроме, естественно, заскорузлых старых мудил, которые считают, что глупо рисковать своей шкурой ради говенных лентяев или чахоточников, которые и на ногах не стоят, что они-то свою работу выполнили, свою-то да, и баста, чего там, ведь правда, в конце-то концов, было бы глупо дать себя расстрелять сейчас, прямо перед концом цирка, а что, да пошли они… А что, я не прав, быть может?
Галифе в дерьме, чувствуем, что в глубине души ему хотелось бы быть популярным, бедняге. Начальник строгий, но справедливый, обожаемый своими людьми, которые за него грудью встанут, — такое ведь он себе кино рисует. Отводит он тодтцав сторону и обсуждает конкретный случай, — давай разберемся, мой милый, ну прямо помещик, дающий указание своему садовнику, а тодтецявно его облаивает, обзывает тряпкой, что с этими мерзавцами надо всегда из-под палки и все такое, но в конце концов все улаживается, парни из Тодтапрекрасно знают, что они здесь груши околачивают, играют в куличики и делают вид, что верят в это, но я уверен, у них в голове одна мысль: найти предлог, чтобы смыться из этой мудацкой ловушки перед большим броском.
Возвращаемся в деревню так же, как из нее вышли: пешочком, с песнями. То есть поют бабы. Плетемся с трудом. Голодные, чертовски голодные! Чем бабы усталей, чем голодней, тем лучше они поют. Ну и здоровье! Каков народ! А говорят, что русских надо слушать, когда они напьются, и что я еще ничего не знаю… Тогда уж лучше, чтобы мне это совсем знать и не довелось, это было бы слишком, я бы тогда на месте скончался, сердце бы не выдержало.
Идя перелесками, которых здесь везде понемногу, разбросанных вдоль дороги, я подбираю хворост и сучья, Мария и Поло делают то же самое, и, навьюченные как мулы, мы возвращаемся на постой.
Вечерняя перекличка. Очередь за супом. Если его подвезли. А если да — он ледяной. Самые усталые заглатывают его прямо таким, лакая из плошки, и сразу заваливаются в солому. Мы же разводим костер, чтобы его подогреть. Вообще-то костер — маскировка. Вроде бы суп разогреть, — варим себе разные штучки. Стибренные, конечно. Молчок!
Прежде чем мы открыли эти силосные башни, обходились одним только этим жидким супом и куском хлеба с обеда, если хлеб оставался. Как-то вечером мы с Марией стояли первыми, подходит грузовик, я помогал разгружать бидоны. Чех наливает мне два положенных черпака. Пока он наливает Марии, проглатываю первый глоток супа — такой я голодный. А он прокис! Сплошной уксус. До слез реветь хочется. Галифе руководил раздачей. Гнев кусает меня за жопу, гнев бешеный. Подкатываюсь к нему. Подставляю свою миску ему под нос. Ну-ка, понюхайте это! Was! Was denn? Нюхайте же, черт возьми! Nun, das ist Suppe, gute Suppe… Окунаю в него его морду. Попробуйте! Probieren Sie nur mal! Все лицо у него в супе, стекает на его красивый зеленый китель. Das ist Scheisse! — ору. Дерьмо, этот суп твой! Опоражниваю миску на его красивые рыжеватые сапоги. Ору прямо ему под нос как бешеный: «Это дерьмо!» Он весь побелел. Хлестанул мне стеком по щеке. Не очень сильно. А я ему — кулак в морду. Убью. Чехи, Пикамиль, Мария набрасываются на меня, бросают на землю, удерживают…
Могло бы кончиться очень плохо. Но Галифе неожиданно столкнулся с открытым мятежом: парни открыли другие бидоны — все они годились для навозной кучи. Бабы берут все в свои руки, закатывают такой концерт, что черте что! Галифе один, на чехов лучше уж не рассчитывать, да и вообще они сами с голоду дохнут, падают в обморок, а эсэсовцы конечно полезны, но не всегда под рукой, когда нужны. Галифе перед гневом своего народа сделал то же, что сделал Людовик XVI в Тюильри — стал брататься. Объявил нам, что завтра же пойдет протестовать в Организацион Тодт,а пока, ввиду срочности и необходимости, берет на себя ответственность открыть НЗ, которые он должен был представлять нетронутыми всегда, при любом востребовании своего начальства, чтобы мы были накормлены, хотя бы сегодня вечером. Все закричали: «Гип, гип, гип, ур-ра!», — кроме меня, который на него немного был зол за то, что повел я себя, как мудозвон.
Получили мы по огромному ломтю хлеба и по две ложки варенья на нос. Мы с Марией пошли уминать свой суп подальше, на опушку леса, который начинался сразу за последними домами, ели его, сидя на мху, прижавшись друг к другу, как две пташки, с глазами, широко открытыми на чернильный горизонт, туда, где за облаком вставала луна.
До силосных башен мы додумались быстро. Приметили их в полях, возле домов. Некоторые были заполнены свеклой, кольраби и другой водянистой и волокнистой дрянью, годной только на то, чтобы пучить живот и вызывать пердеж. В некоторых из них хранилась картошка. Они-то нам и нужны.
Дожидаемся до полной черноты ночи, когда пьяные от песен и усталости бабы уже заснули. Поло Пикамиль и я пробираемся к силосной башне. Мария стоит на стреме. Разгребаем пальцами землю, раздвигаем солому. Просто не верится — картошка! Круглые, нежные, твердые, большие белесые картофелины, как когда-то на рынке в Ножане. Набиваем за пазуху как можно больше, закрываем силосную точно, как надо, и драпаем, заранее хохоча, как завтра налопаемся.
Зарываем картошку в местечке, о котором никто, кроме нас, не знает. На следующий день, вечером, навариваем себе целую кастрюльку. Девчата показывают мне, как управлять костром. До сих пор я разжигал его между двумя большими камнями, вычислив направление ветра, как настоящий бойскаут. На Украине же берут всего один камень, подклинивают его, чтобы верх был примерно горизонтальным, ставят поверх кастрюльку, как памятник на постамент, свисает со всех сторон, раскладывают веточки, как венок, вокруг камня, поджигают. И совсем не стоит волноваться о ветре, — откуда бы ни дул, дрова он всегда найдет, может даже совсем измениться, капризничать, да хоть колесом ходи вокруг камня — кастрюлька твоя всегда будет греться. Останется только подталкивать хворостинки, не слишком толстые, по мере того, как они прогорают. Скоро наши картошки запляшут в кипящей воде, вот и сварились, вынимаешь их из воды, шкура лопается и зевает, а там, внутри, — будто снег. Суешь ребятам, предупреждаешь: не скажем, откуда мы их добыли, нечего раззванивать таким козлам, они все изгадят, сломают наш балаган, ну а картошек-то им дадим сколько душе угодно!
