Несбывшаяся весна - Арсеньева Елена (книга бесплатный формат txt) 📗
– Боже мой… – пробормотала Ольга, снимая рукавички и доставая из кармана пальто платок. Хотелось плакать, но не плакать же в подворотне! Она прижала платок к глазам так, что стало больно. Это был старый проверенный способ: слезы ушли, как пришли, скрылись в той глубине, откуда совсем уж было нахлынули. – Боже мой… Это же надо… Это же надо такого наговорить… Это же надо так ничего, ничего не понимать! Петр, главное… Кошмар, честное слово.
Ну ладно. Во всем этом кошмаре есть одно хорошее: Николай убежал, а значит, она может теперь пойти домой. И Ольга, сунув платок в карман, уже повернулась, чтобы пройти дальше в подворотню, как вдруг сзади что-то шевельнулось, а потом ледяной голос проговорил:
– Постойте. Вы забыли свой портфель.
Ольга отпрянула, подковки ее замечательных ботиночек скользнули, она чуть не упала. Конечно, упала бы, если бы из темноты стремительно не выдвинулась рука и не подхватила ее. Рука не просто вцепилась ей в локоть, но подтащила Ольгу поближе, так что худое, недоброе, со впалыми щеками и прищуренными черными глазами лицо придвинулось к ней, и твердые губы шевельнулись, повторяя:
– Вы забыли свой портфель.
Когда он сказал фразу в первый раз, голос его был безжизненно-холодным. А сейчас в нем звучало откровенное презрение.
Он держал Ольгу правой рукой, а портфель был в левой.
– Ой, – с растерянной улыбкой, словно деревенщина из какого-нибудь дурацкого фильма, вроде «Веселых ребят», сказала Ольга, – ой, это вы… товарищ Поляков…
И подумала, что не знает, как его зовут. Фамилию знает, а имя нет.
А зачем, интересно, ей знать имя этого страшного и чужого человека?!
Порыв ветра, который только что теребил ветви сирени, и яблонь, и вишен, и берез, и рябин и никак не мог успокоиться после своей волнующей игры, пролетал по бывшей Варварской улице и шаловливо заглянул в подворотню.
– Возьмите портфель, – сказал Поляков, однако Ольга не шевельнула рукой, чтобы его взять, а Поляков не шевельнул рукой, чтобы его подать. – Берите, ну!
Ольга спохватилась, начала шарить где-то внизу, наткнулась на грубый край рукава его шинели, потом на его худое запястье. Запястье было охвачено ремнем часов, а Ольга почему-то решила, будто нащупала ручку портфеля, и вцепилась в запястье, и потянула.
– Оставьте мои часы в покое, – сердито сказал Поляков.
Ольга отдернула руку, словно обожглась, даже вскрикнула.
Портфель так и остался у Полякова, но теперь ей было страшно его забирать. И вообще она немедленно забыла про свой несчастный старый портфель, в котором лежал ее халат, который она несла тете Любе для стирки. (Ольга теперь таскала халаты домой после каждого дежурства, потому что в госпитальной прачечной стирали отвратительно, а тетя Люба умудрялась даже подкрахмаливать их. Однажды Валька Евсеева сказала словно бы в никуда: «Какие неряхи наши санитарки!» С тех пор Ольга и носила халаты стирать тете Любе.) И еще в портфеле лежали, завернутые в чистое домашнее полотенце, полбуханки хлеба и банка тушенки – из госпитального пайка.
Портфель был у Полякова.
Поляков смотрел исподлобья. Вид у него был злой-презлой.
Когда-то Ольга боялась его пуще всего на свете. Потом она решила, что снаряды, рвущиеся на палубе, куда страшнее.
Но сейчас снаряды были далеко, а Поляков стоял рядом. И сердце ее прыгало от страха так, что казалось – пальтишко на груди ходуном ходит от его биения.
Ольга хотела скосить глаза и посмотреть, видно ли, как бьется ее сердце, но постыдилась. И, боже мой, до чего же хороша она будет – со скошенными-то глазами!
«Вот дура!» – подумает Поляков.
И правильно подумает!
– Вы ходите с голыми руками, – сказал Поляков таким тоном, словно обвинял Ольгу в разведывательной деятельности в пользу фашистской Германии и империалистической Японии. – Почему? У вас перчаток нет, что ли?!
– Есть, – тонким голоском ответила Ольга. – Только не перчатки, а рукавички.
– Ну и где они? – продолжал допрашивать Поляков.
– В кармане лежат. Я доставала платок и спрятала рукавички. Чтобы они не упали, понимаете? – подробно объясняла Ольга, совершенно не соображая, что говорит. Под неподвижным взглядом его чернющих глаз у нее пересохло во рту. И, такое впечатление, мозги тоже ссохлись. И ноги у нее совершенно явственно подкашивались. – А то я иногда их роняю и не замечаю, что уронила. Я уже так две рукавички потеряла. Тетя Люба вяжет, вяжет, а я теряю. Жалко ведь.
– Жалко, – кивнул Поляков. – Возьмите же наконец свой портфель.
И снова он не шевельнул рукой, чтобы протянуть Ольге портфель, а она не шевельнула рукой, чтобы его забрать.
И снова портфель был мгновенно забыт.
– А зачем вам было доставать платок? – спросил Поляков сурово.
Вопрос был… вопрос был, конечно, странный, однако Ольга почему-то ничуть ему не удивилась, а торопливо начала отвечать:
– Потому что я думала, что сейчас заплачу. А есть такой способ: если хочется плакать, нужно сильно прижать платок к глазам. И тогда слезы спрячутся и даже, может быть, потекут обратно. Понимаете?
– Нет, – сказал Поляков, который и правда ничего не понимал – ни в слезах, ни в платках, ни в том, что сейчас происходит на свете.
Его бил озноб, и причин этого озноба он тоже не понимал.
– Конечно, вы не понимаете, – сказала Ольга покровительственным тоном, – потому что вы не женщина.
– Да, – кивнул Поляков, и ему стало чуть легче.
Наконец-то хоть в чем-то он мог быть уверен, хоть что-то понимал, хоть о чем-то мог заявить с полной ответственностью. Он не женщина, это точно.
Он мужчина, перед которым стоит женщина.
Вот он, ответ. Вот оно, объяснение всем странностям сегодняшнего вечера! Объяснение тому, что с ним происходит…
Перед мужчиной стоит женщина.
И он хочет ее – хочет до такой степени, что явственно подкашиваются ноги, сохнет в горле и даже, такое впечатление, ссыхаются мозги от желания. Еще одна-две минуты, и он опрокинет ее вон в тот отороченный слюдяным кружевом сугроб, который намело у стены подворотни…
Ветер насмешливо коснулся лица Полякова – и полетел дальше, на площадь Минина, к кремлю, к Волге.
Поляков скользнул взглядом по сугробу, по стене – и вспомнил…
«О господи, господи! Что я? Что со мной?! Да ведь в этой подворотне, около этой стены была убита Лиза!»
Наваждение схлынуло так же внезапно, как накатило. Только ноги еще дрожали да сердце колотилось с такой силой, что Полякову хотелось скосить глаза и посмотреть, не трепыхается ли на груди шинель. Но он представил, как будет выглядеть со скошенными к носу глазами, – и не стал смотреть себе на грудь. Трепыхается – ну и пусть трепыхается. Не наплевать ли ему на свое сердце и на эту женщину… с покатыми плечами и кудряшками на висках?
Последняя мысль отразилась в его глазах. Только что Ольге казалось, будто они согревают, даже обжигают ее, а теперь вновь стали ледяными, пугающими, чужими.
Она покачнулась. Снова захотелось достать платок и прижать к глазам. Но тут Поляков буркнул:
– Возьмите свой портфель.
И протянул руку, подал портфель. Ольга тоже протянула руку и приняла его.
Было ужасно, что Поляков сейчас увидит ее подступающие слезы. Зачем она только сказала ему про платок?!
Она отпрянула в глухую тьму подворотни.
– Вы меня боитесь, – обвиняющим тоном проговорил Поляков. – Вы меня так боитесь, что готовы с собой покончить, только бы не встречаться со мной. Тогда, летом, вы ушли в рейс с плавучим госпиталем, хотя я назначил вам встречу. Почему?
– Меня мобилизовали, – прошептала Ольга.
– Не врите! – зло крикнул Поляков. – Вы ушли добровольно. Добровольно!
– Ну и что? – пожала плечами Ольга, изо всех сил стараясь не трястись, как овечий хвост. – Это что, подсудное дело? Сейчас война. Гораздо важнее перевязывать раненых, чем… идти на встречу с… вами.
– Мне была нужна ваша помощь, – сказал Поляков. – Очень нужна. Я хотел, чтобы вы…
