Цыганские сказания (СИ) - Мазикина Лилит Михайловна (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации .TXT) 📗
Ворота рачительно заперты. Литовец достаёт ключ, почти бесшумно проворачивает его в замке, так же тихо отворяет створку. Всё у него смазано, всё налажено. Усадьба была оставлена на настоящего хозяина. Я чувствую мимолётный укол ревности, хотя — что мне до дома Твардовских-Бялыляс? Я здесь прожила только несколько недель, и то — в плену. Сбежала при первой возможности.
Здесь совсем ничего не изменилось.
Дом с башенкой. Огород с черепами. Конюшня. Курятник. Слабо тянет птичьим помётом.
На кухне дремлет на топчане поверх овчин столетняя Ядзя, последняя из Твардовских-Бялыляс: куль с тряпьём, из которого торчат коричневые руки, коричневый нос, сморщенное коричневое лицо, полускрытое распущенными седыми космами. Печь сегодня была топлена, и даже еду Ядзя готовила — бульоном пахнет. Адомас склоняется над старухой, внимательное рассматривает лицо, невесомо касается — самыми кончиками пальцев — лба и запястья. Говорит шёпотом:
— Плоха она последнее время. Каждый день хожу проверять.
— А что с ней? — так же тихо спрашиваю я.
— Известно что. Старость. Ты раздевайся, что ли. Тепло же. Я в подвал пока спущусь, электричество запустить...
Скоро стемнеет, а пока в длинном коридоре — сквозь весь дом — темно, но всё же что-то видно. Накидку и сапоги я оставила в кухне, платки медленно разматываю, бредя в полутьме и заглядывая то в одну комнату, то в другую. Пыли нет, и плесенью не пахнет. Но — запустение. Видно, что никто не живёт. Даже, скорее, чувствуется.
Вот это был кабинет. А это — салон, он же и столовая. Вот чья-то спальня, вот ещё одна, поменьше. Я подхожу к платяному шкафу, тяну на себя дверцу. Пахнет лавандой и ещё какой-то травой. Марчинова спальня, точно. Я помню эту рубашку. И вот эту. Плечистый был парень.
Наверное, лучше здесь и спать, чем в башню забираться. Впрочем, туда я тоже загляну. Потом. Сейчас мне хочется есть. Я кидаю платок на застланную грубым шерстяным покрывалом кровать и иду обратно на кухню. Вот теперь уже совсем темно, но ошибиться трудно, всё прямо да прямо.
Неужели я здесь останусь до весны? Буду кидать на лопате уголь... куда там его кидают, не знаю, но придётся узнать. Научусь откручивать курицам головы, ощипывать, потрошить. Добрый Адомас будет расчищать от снега двор и приносить талисманы с удачей, а я — читать за книгой книгу, пока вся библиотека не окажется в моей голове. Все ключи от тайн, собранные Марчином, отцом Марчина, дедом, прадедом и Господь знает сколькими поколениями посвящённых.
А потом меня скрутит от боли, я несколько часов буду корчиться, силясь вытолкнуть ребёнка, и вытолкну, и приложу его к груди.
Хочу я этого или боюсь?
Я слушаю и слушаю что-то внутри себя, что-то, что обязательно там должно быть, и не слышу ничего.
Наверное, пусть идёт своим чередом.
— Огурцов хочешь? Солёненькие, — Адомас, уже успев умыться, вытереть руки и зажечь лампу-фонарик, модный, на светодиодах, накрывает на стол.
— Хочу, — признаюсь я. И съедаю половину трёхлитровой банки, даже без хлеба, только чаем запиваю. Ядзя мирно сопит на лежанке. Свет от лампы призрачный, белёсый.
— Как назовёшь? Уже придумала?
— Я даже не знаю, кто там.
— Кум говорит, девочка.
Чуть не спрашиваю, что за кум, но тут же вспоминаю.
— Мар... — Марта? Глупо. Сентиментально. Бессмысленно. Два поцелуя и много ссор. — Марина. Пусть будет Марина. Марина Хорват. Марина Лилянаки Кристоски Коваржова. Не знаю...
— Ну и славно.
Марина. Когда я просыпаюсь, я точно помню, что она мне снилась. И — ничего больше.
За ночь я пропотела рубашку, в которой спала вместо пижамы, а другой у меня нет. Немного поколебавшись, я надеваю одну из Марчиновых, в голубую и серую клетку. Нахожу в ванной таз и мыло, замачиваю свою рубашку и нижнее бельё. Сколько времени, не понять. Видно только, что уже светло. И есть хочется. Ядзя снова спит, Адомаса не видно, но печь тёплая. На столе накрыты полотенцем тарелка с блинами, миска с солёными огурцами и большая кружка молока. Поджав ноги — пол холодит босые ступни — я жадно ем и съедаю всё. Интересно, меня к концу беременности так не разнесёт? Буду как слон. Первый слон в наших суровых заснеженных краях.
У лестницы в башне по-прежнему нет перил. Верхняя комната — моя когда-то спальня — залита светом. Всё, ну, всё как раньше. Хотя нет, ковёр, кажется, вымыли. Я не удивлюсь, если после смерти Адомас станет домовым.
Я заглядываю сначала в столовую с зеркалами — завешаны холстиной, как и стол, и стулья — и только потом в библиотеку. Вот здесь всё совсем, как раньше. Журнальный столик, низенькие креслица. Тесно поставленные стеллажи (даже не представляю, как Марчин между ними ходил, боком, что ли?). И за стеллажами, у стены с забранным решёткой окном — бюро и высокий стул, похожий на барный. Здесь я брала листок, чтобы расшифровывать записи Айдына Угура, цыганского тайнокнижника и мага. Жаль, очень жаль, что от него осталось так мало.
Я сажусь, и вдруг на меня разом накатывает всё. Нет, не прошлое. Наоборот, настоящее. Самое-самое. Тёмная шероховатая древесина, которая так и пахнет — древесиной и смолой, а не лаком и морилкой. Завитки на высокой спинке бюро, и тусклый блеск медных деталей, и щель между крышкой и ящиком с чистыми листами и тетрадями, и запах бумаги из этой щели и от десятков стеллажей вокруг, и округлость ручек и карандашей, стоящих в своих секциях, и совсем чужой, тревожащий запах от непрозрачной бутылочки с чернилами, и неяркий свет из окна по левую руку, и то, что я в башне, а башня при усадьбе, а вокруг усадьбы частокол и... и всё, потому что то, что там, за частоколом, настолько неважно, как будто вообще не существует. Никогда. Нигде.
И неожиданно сильно я чувствую, что оказалась вдруг на своём месте. Вот именно за этим бюро. Всем, кто входил сюда после смерти Марчина, нужны были только полки с книгами и рукописями. Только брать: слова, строки, секреты и ключи от секретов. Никому не было дела до уголка с тетрадями, ручками и чернильницей. Моё место, только моё.
Я достаю чистый лист и заправляю одну из ручек. Мне очень хочется сейчас, здесь, дать библиотеке что-то своё, что-то особенное. Но я не поэт и не писатель, не хронист и не тайнокнижник. Я бессмысленно вывожу имя и фамилию: Liliana Horvat. Получается красиво, не зря нас муштровали в лицее... Я бы могла описать тайну цыганской магии. Кто, кроме меня, мог бы это сделать? Цыгане не пишут магических книг. Маги ничего не понимают в цыганах.
Но некоторые тайны должны оставаться тайнами. Не говори грабителю с пистолетом, что у тебя есть нож и в каком он кармане. Наш народ слишком беззащитен перед империями и государственными аппаратами, чтобы не оставлять ему маленького преимущества. Я ещё раз вывожу своё имя, аккуратно надеваю на ручку колпачок и ставлю её на место.
— Она здесь!
Голос сиротки Рац настолько не подходит библиотеке, что я почти покрываюсь крапивницей.
Не говоря уже о том, что у меня сердце ухает куда-то в живот.
***
Говорят, что одна мать прокляла своих детей. Они бы умерли, но их забрал себе леший. Один ребёнок стал лешим, а другой — святым. Никто не помнит, как его зовут. Но, если пришла крайняя беда, ночью накрывают стол, зажигают свечку и молятся: «Помоги нам, святой цыган!» Угощение — для святого, потому что негоже, чтобы один цыган зазвал другого и не предложил еды.
***
— Вот на этом месте, — Кристо показывает на узкую площадку возле двери библиотеки. — Твоя мать держала Лиляну за волосы и собиралась перерезать ей горло. Лиляна только что упала с лестницы и не могла пошевелиться. У неё вся голова была в крови.
Белёсые брови напряжённо сведены, между ними — две короткие складки.
Он не очень хочет рассказывать дальше. Я пока не тороплю. Но сказать всё ему придётся. Таково было условие. В конце концов, именно он стал меня упрекать, именно он заговорил о доверии. И согласился, когда я предложила просто разрубить наш гордиев узел. Каждому сказать правду, которую давно было пора сказать. Сначала Кристо. Потом Катарина — просто чтобы потянуть время.
