Тайна гибели адмирала Макарова. Новые страницы русско-японской войны 1904-1905 гг. - Семанов Сергей Николаевич
«Чекерс» начал визжать, притворяясь оскорбленным:
— Да вы бросили меня одного в этой паршивой Германии! Инструкций не давали! Денег, денег не посылали! Не отвечали даже на мои письма!
Рачковский сидел, придав своему холеному лицу чуть ли не сочувственное выражение. А про себя от души веселился. Азефа он узнал сразу (еще бы, такую морду!), а веселился потому, что тот, как и раньше, с особенной страстью выкрикивал слово «деньги». Впрочем, все понятно: хотел ускользнуть, да не вышло, теперь уж на нас снова поработаешь, мерзавец.
— А что мне было делать? — продолжал визжать Азеф. — Чтобы раздобыть деньги, я вынужден был связаться с террористами. Таки да, с террористами. Теми самыми, которые гуляют у вас под носом.
Рачковский и Герасимов даже не переглянулись, но обоим стало ясно: начинается торг, обычный в таких случаях. Посмотрим, что нам предложит этот провокатор, а потом поторгуемся о цене.
…Так и завершилось. Герасимов составил карточку на «секретного сотрудника», его тут же сфотографировали в фас и профиль, а Азеф, поторговавшись со смаком, как на местечковой ярмарке, получил пять тысяч единовременно — аванс, так сказать, за головы будущих висельников. Сумма была огромная — годовое жалованье флотского офицера. Но полицейские чины знали: казенные деньги окупятся.
Сколько веревочке ни виться… Азефа вселюдно разоблачили, а сделал это не кто-нибудь — сам недавний директор Департамента полиции Лопухин. Причины к тому были особые, о чем далее.
Бомба! Едва ли не все русские газеты писали о «деле Азефа», охотно судачили и за рубежом. Даже тогдашнему главе российского правительства Петру Аркадьевичу Столыпину пришлось давать объяснения в Думе. Сомнений не было: революционер-полицейский предстал во всей красе.
Соратники Азефа по эсеровской партии запоздало прозрели, вызвали его на «партийный суд». Самочинный суд этот был скор на расправу: пуля в голову, удавка на шею (как недавно случилось с Гапоном), и ни прокуроров, ни адвокатов.
Но на сей раз началось нечто странное: матерые заговорщики — Чернов, Савинков и прочие стали вдруг самыми доверчивыми либералами. Надо разобраться… подумать… А пока иди, товарищ, продолжим разговор завтра утром…
Разумеется, «товарищ» не стал дожидаться до утра. Исчез. Испарился. «Судьи», узнав об этом, вдруг воспылали решимостью.
— Негодяй! Изменник!
— Он опозорил революцию! Он предал партию!
— Тени мучеников революции взывают к мести!
Азеф, «время даром не теряя», поселился в многолюдном Берлине, который хорошо знал. Покинул он не только партию, но и старую, преданную супругу, сменив ее на молодую певичку из кабаре. Деньги у него были, а своих «товарищей» он не боялся: знал о них такое, что лучше им его не искать.
Так и дожил бы, мерзавец, до естественного конца, но у подобных личностей тихого заката не бывает.
Началась мировая война. Германская разведка отлично знала Азефа, о его связях с русской полицией и японцами. Но вот незадача для него: Россия и Япония оказались в состоянии войны с Германией. Немецкая разведка поначалу внимательно следила за ним: а вдруг выведет на след? Подождали, видят — нет «следа». И забрали бедолагу в тюрьму.
Не было Азефу в ту пору и сорока лет, но перегрузки всякого рода в конце концов подействовали даже на такого негодяя. В тюрьме он затосковал, заболел. Девица давно его бросила, одинок он был, никому не нужен. В 17-м, после Февраля, немцы выпустили Азефа — кому интересен этот политический шлак?
Одинокий и нищий, он умер в 1918-м. Когда именно, где похоронен, неизвестно. И никому не нужны теперь эти подробности.
САВИНКОВ Борис Викторович (1879–1925)
Про таких людей, как Савинков, принято говорить: не жизнь, а роман. Уточним все же: для романа как эпического произведения этот герой никак не подходит — мелковат, болтлив. А вот на уровень героя оперетты он как будто специально создавался. Пример? Пожалуйста: классическая оперетта прошлого века «Корневильские колокола», кокетливый граф исповедуется:
Да, таков и был Савинков в жизни — «герой», ни разу не выстреливший из пистолета, в ссылке побывал не дальше Вологды, да и то ненадолго, из тюрьмы в Севастополе, где ему должна быть уготована скорая виселица, как-то очень легко бежал; загримировавшись, посещал в Петербурге самые изысканные салоны и дорогущие рестораны; «писатель», сочинивший пару искусственных повестей, которые, однако, имели шумный успех; герой (уже без кавычек) многочисленных любовных приключений, но оставшийся «верным» своей супруге-еврейке, — перечислять все приметы опереточного графа было бы долго и скучно.
Внешняя канва его жизни после разоблачения Азефа тоже весьма пестра. Бежал за границу, жил во Франции довольно безбедно, на досуге от заговорщических дел баловался беллетристикой. С началом мировой войны вступил в армию Франции, союзницы России в войне с Германией. Он всюду утверждал, и ему верили, что во французскую армию он пошел добровольцем, за ним эту версию повторяют авторы, о нем писавшие (хвалившие или бранившие его — все равно).
На самом деле было не совсем так. По соглашению российского правительства с французским все военнообязанные граждане России обязаны были подлежать мобилизации в армию союзной Франции. Савинков загодя узнал об этом и поспешил в «добровольцы», что давало немалые преимущества: под огонь он не попал, но два года занимался пропагандой «войны до победного конца» — в Париже заниматься этим было вполне безопасно…
Сразу после Февраля он оказался в Петербурге и получил назначение — стал комиссаром Временного правительства при Ставке. Карьера его стремительно взлетала вверх — уже летом того же года он стал заместителем военного министра Керенского, а одновременно — доверенным лицом мятежного генерала Лавра Корнилова. Интриганская натура Савинкова не могла не сказаться, он запутался, попал впросак. Эсеровский ЦК тут же торжественно и всенародно (как и в случае с Азефом!) исключил его из партии.
Во время гражданской войны метания Савинкова были так разнообразны, что одно перечисление их заняло бы слишком много места. Итог тот же, эмиграция, на этот раз в соседнюю Польшу — самую, пожалуй, враждебную страну против Советской России (и России вообще). И тут началось самое для него страшное: авантюриста начали быстро забывать. Этого тщеславный Савинков пережить никак уж не мог. И тогда решился на новую авантюру — оказалось, последнюю в своей жизни.
Чекисты действовали не так, как благопристойная российская полиция недавних времен: у той, бывшей, сыскался один Азеф, а у новой — легион Азефов. Таких и подпустили к Савинкову, даже подобрали для экзотики «чеченского князя». Задурили голову стареющему заговорщику, соблазнили, что в России его ждут не дождутся множество людей, готовых под его началом свергнуть большевиков. Перешел он советско-польскую границу, а тут «чеченский князь» со товарищи взял его под белы руки.
А дальше — посмешище и позор. Оказавшись в крепкой Лубянской тюрьме, Савинков раскис совсем. Начал каяться, выдал всех, кого только знал, умолял лишь оставить в живых.
Оставили. На суде бил себя кулаком в грудь, торжественно заявил, что признает Советскую власть. Помиловали. По-советски, конечно, то есть дали десять лет. Но в Сибирь не повезли, оставили в Москве, во внутренней тюрьме на Лубянке.
О последних днях Савинкова рассказываем со слов писателя Теодора Гладкова, много работавшего над историей советских спецслужб. Тому в страшной той тюрьме создали «двухкомнатную камеру», обставили ее как хороший гостиничный номер, даже любовницу очередную к нему допускали. Ну, и не такое бывало для особо важных узников, но Савинков и тут переплюнул всех: его даже выпускали из секретнейшей тюрьмы на волю, поразвлечься. Разумеется, не одного, а в сопровождении видного чекиста Григория Сыроежкина, отличавшегося огромным ростом и крепким сложением.
