Разноцветные глаза (сборник) - Павич Милорад (читать лучшие читаемые книги TXT) 📗

«Пошел хоронить мертвецов в лодках», – сказал кто-то громко, и так Левач наконец-то узнал, чем на самом деле занимался его отец и на каких хлебах вырастил сына.

Словно не услышав сказанного, он спросил: «Как будете делать переход к барабану купола: с помощью тромпа [41] или пандатива [42]?»

«С помощью тромпа», – ответили одни. «С помощью пандатива», – думали другие. Все повернулись к Сандалю, но тот был занят разговором и только презрительно усмехнулся, словно вопрос был неуместен.

Вечером, вернувшись в свою башню, Левач воткнул свечу в лепешку, лег в лодку, смотал змейкой косичку под голову и устремил взгляд в большой четырехугольный кусок темноты, который был виден изнутри башни через окно. Так он лежал и ждал, что что-нибудь произойдет. Что-то должно было случиться и что-то должно было измениться – он чувствовал это и надеялся. Ночь стояла повсюду, даже глубоко в ушах; ничего не было слышно во тьме, тьма пахла землей и винным перегаром. Майский жук залетел ему под рубаху, жужжал и никак не мог выбраться. «В такую ночь, – думал Левач, – даже собаки не кусаются, только блохи жалят, будто рубаха твоя полна звезд, что вьются вокруг тебя. А все, чего ты не видел, улетело…» Потом он встал, погасил свечу и ощупал в темноте стены башни. Башня была здесь, холодная и настоящая; она существовала так же, как существовал он сам. А наутро и впрямь нечто произошло, словно в непогоду загудел закопанный в землю колокол.

Гость постарался нигде не споткнуться, не провозиться с запором, быстро и удобно усесться, чтобы все выглядело как можно обычнее и естественнее, словно все это происходило уже много раз и не было чем-то из ряда вон выходящим. Сандаль, как говорится, наступил себе на горло и пришел лично проверить Левача, правда, не на стройке, а в маленьком рыбачьем домике его отца, стоявшем на берегу. Они сидели на бочках, обхватив колени руками, и разговор поначалу шел ни о чем. Не договорив фразы, Сандаль вытащил из-за обшлага свиток бумаги, придержав рукав пальцами, стряхнул с листов пыль и протянул Левачу со словами: «Здесь мои расчеты и планы. Думаю, не все в них как надо, без сучка без задоринки, но ты легко можешь это проверить. Окажи мне эту услугу. Неловко будет перед людьми, если ты построишь башню раньше меня…» Сказав это, уже в дверях, посетитель повернулся и небрежно добавил: «Кстати, не сделаешь ли для меня чертеж тромпов, которые будут поддерживать барабан купола…»

Так Левач с изумлением узнал, что Сандалю не удалось перейти от четырехугольного сечения к круглому. «Смотри-ка, вот это да», – подумал он и сделал все необходимые расчеты, но оказалось, что в одном месте, где строение уже возвышалось, исправлять было поздно, поскольку ошибка была допущена еще при закладке фундамента, не способного выдержать башню в том виде, как она была задумана. На следующее утро Левач пошел к Сандалю, отнес ему бумаги с исправлениями и откровенно сказал, что строительство башни следует немедленно заканчивать – выше ее не построить. Сандаль выслушал все это на удивление спокойно, взял расчеты, поблагодарил и извинился, что ему пора идти – ждут ученики. Левач видел, что в одном из складов близ стройки по распоряжению канцелярии митрополита была открыта временная школа десятников по строительному делу, и среди учеников Сандаля Левач заметил тех, кто когда-то учился с ним и выучился переходить от четырехугольной части башни к тромпам, а от тромпов – к закругленному верху.

Таким вот образом, как Левач и предполагал, Сандалю пришлось закончить строительство башни прежде, чем она достигла высоты, приличествующей дозорной башне, но и друзья Сандаля, и городские священники, и офицеры при дворце наместника, да и все те, кто сидел в корчмах за стаканом вина, куда собирался табачный дым, говорили, что зодчий завершил свою работу раньше времени. Сообща пришли к мнению, что Сандаль обогнал этого «хрипуна» с другой стороны Савских ворот.

Итак, башню Сандаля торжественно покрыли свинцовым листом, поставили часового, который следил, чтобы до освящения над ней не пролетела ворона, зажарили вола, в стену замуровали пугало и на верхушке укрепили флюгер в виде петуха. Теперь башня Сандаля отбрасывала тень на башню Левача, и тому пришлось работать в ее тени. Во время праздника, шум которого был слышен и по ту сторону Дуная и Савы, новое сооружение торжественно открыли, а Левач по-прежнему ночевал в своей лодке в углу южной башни, которая не достигла еще даже той высоты, где следовало переходить от четырехгранника к барабану. Незадолго до конца работы он остался совсем без помощников, без денег, один, как месяц в небе, и солдаты каждое утро напоминали ему, чтобы он не разводил на строительстве грязь, иначе его оштрафуют. Друзья Левача боялись гулявших по башне сквозняков, и он строил с несколькими рабочими, которые, чтобы не умереть с голоду, тайком приплывали с турецкой стороны заработать хоть какую мелочь и в конце недели возвращались ночью на лодках, замотав весла рубахами, – скупые на слова, но не дорожившие жизнью.

Онемев от одиночества и высоты, Левач жевал язык во рту, словно горький плод, говорил при помощи рук и камней, и ему казалось порой, что слово, если под ним не стоит что-то основательное и тяжелое, слово, которое не говорит о чем-то, что могло бы поднять его ввысь, как строительная лебедка, или перенести с места на место, похоже на птицу без ног, которая не может опуститься на землю и там построить гнездо и потому высиживает птенцов на воде. Однажды ночью Левач лег в лодку и почувствовал, как дрожь бьет его о дерево борта, как болят волосы, жар пятнает верхушки ушей, а кости наполнены изнутри стужей, и понял, что всю жизнь носил с собой страшный холод, как зеркала носят повсюду свою тишину. Ночи проносились где-то по ту сторону башни, снег лежал сугробами, когда к нему пришел отец и принес новости. Он сидел, варил сыну тра?вы и чай из кукурузы и, невидимый, разговаривал в другом углу башни с таким же невидимым и незнакомым больному собеседником.

«Первый глоток и первый кусок нужно отдавать дьяволу, – жаловался Левач-отец в темноте с той стороны пламени. – Я еще и зубы-то не все сменил, когда от огня и засухи сгорели горы. Все сгорело: не осталось ни в поле посеянного, ни на бахче посаженного. И то, что дед и отец посеяли, тоже сгорело… Оставалось лишь стащить у старших шапку и пойти побираться. Бери мешок да накладывай в него. Отсюда на край света да к черту на рога и обратно. По сто кусков хлеба принеси да на стол выложи. Горбушки, мякиш, краюшхи, корки, огрызки, крошки, вчерашний пшенично-ржаной и позавчерашние плюшки, куски пшенной каши, гречишники и гороховые блины; пресный хлеб и кислые калачи, овсяные хлебцы и солдатские засохшие караваи, еврейская маца и монашьи пироги-одномесячники, замешанные с травой, чтобы не черствели; булки из рыбьей муки и гречишная запеканка; кукурузные лепешки без сыра и кукурузные лепешки без шкварок; недопеченные пироги, невзошедшие калачи и черствые коврижки, овсяные лепешки, что в день поминовения скотине на рога надевают, солдатские пайки с прошлой войны, старые праздничные караваи, заплесневелые блины, рогалики-«утопленники», которые и упоминать-то не к добру, да то, про что говорят: «Купил мне батя кренделек, а я, дурак, его без хлеба съел»; сухари и гренки, галеты и хлеб, что посылают в Стамбул, когда голову выкупают, опресноки, колобки из теста и пышки; овсяники, просяники, ржаники, просфоры и ячменники, все сырые и помятые, мякиш без корки и корка без мякиша, прокисшая мамалыга, обрезки да недомерки да горсть издевок, все, что брюхо дерет и в заднице зудит, – одним словом, все, про что за едой хоть раз было сказано: «С глаз долой!», появлялось со всего света на столе, чтобы сказать тебе, что этот свет еще вчера был тем, чем ты станешь лишь завтра. Каждый кусок нужно по-своему обрезать, а когда сладишь из них на печи огромный хлебище и положишь себе вечером под голову – три дня ты богат! Трещит за ушами, греет и зевает, как надломишь его, а ты сытый, набив живот, спишь на нем, икаешь и видишь во сне вино. Бочонки вина, погреба вина, караваны вина. А вина нигде ни капли!..