Хотел ли Гитлер войны: к истокам спора о Сионе - Рид Дуглас (список книг TXT) 📗
Чтоб они все, эти жирующие «бесстрашные» деятели провалились в адское пекло, со всеми его чертями, серой и муками, подумал я.
Когда я добрался до площади Согласия, а затем до Вандомской площади и улицы Фобур Сент-Оноре, где снимали помещение чехи, а также церкви Марии Магдалины, Париж уже проснулся, а потому я не преминул съесть завтрак, который мне нравился больше всех завтраков на свете — кофе с круассаном, после чего уже направился собирать вещи.
Официант принес мне кофе, я немного расслабился, наслаждаясь его вкусом и ароматом, и подумал: «Ну вот, сейчас 1939 год, я сижу здесь точно так же, как сидел в 1918-м. Тогда была война, и сегодня война. И сколько же прошло между ними… суровое, голодное время в Англии, жизнь без работы в Лондоне, работа продавцом карт в Уилтшире, бессонные ночи на Флит-стрит, поглощавшие потоки чернил и чреватые деньгами, Берлин, Гинденбург, Бренда Мэри, Гитлер, Австрия, горы, Венский лес, Литл Рокет, вторжение, Будапешт, Белград, Москва, София, Прага, новое вторжение, поездка домой, а в результате всего этого получается снова: парижское кафе и чашка кофе с круассаном».
В Париже каждая вторая женщина носит черное. Здесь вы не увидите легкомысленных девиц, не мыслящих своей жизни без еженедельных журналов мод, ради которых, как мне кажется, они готовы не только жить, но и душу свою продать. Вы не увидите здесь привычных картинок с обнаженными актрисками из ревю, на первой картинке улыбающимися резиновой улыбкой до ушей и прикрывающими срам лишь бусами, а на второй, так и быть, приносящими жертву на алтарь отечества — уже одетые и в униформу, с касками на головах они делают вид, что несут службу в частях ПВО. Здесь нет таких газет и плакатов, которые заставили бы нас думать, что эта война — сугубо война для женщин, для Home Front или для людей, которым еще нужна в этих условиях реклама.
У французов есть чувство собственного достоинства и понимания вещей. В Париже не было этой губительной для души светомаскировки, которая была в Лондоне. Это и выглядит трусливо, да и, по сути, бесполезно. Гражданское население не носило с собой противогазов, да и военные практически тоже. Но на каждой улице были закрытые магазины, которые, как я думаю, работали на протяжении не одной сотни лет.
На Северном вокзале, откуда отходил мой поезд, я увидел настоящую маскировку, маскировку духа, плачущих женщин, которых я — пусть и очень давно — видел во всех странах Европы. Рядом с моим поездом стоял другой. В нем ехали и французские солдаты, возвращавшиеся из отпусков на фронт. И до тех пор, пока поезд не тронулся, они стояли на перроне, целуя, обнимая, лаская, нашептывая что-то на ушко своим женщинам. Затем паровоз окутался клубами дыма, состав тронулся, оставляя за собой одетые в черное фигуры на платформе, которые махали ему вслед, и вскоре исчез вдали, тогда женщины повернулись и медленно, украдкой вытирая глаза, пошли к выходу. Скоро исчезли и они.
Итак, снова, после двадцатилетней паузы. И ничего практически не изменилось. Хотя нет, одна вещь точно изменилась — это молодые парни, уходившие на войну. А вот большая часть стариков-политиков осталась прежней. В первую очередь, оружейные бароны. И это очень важно.
Я чувствовал себя очень неудобно, находясь на борту пересекавшего Ла-Манш парохода, старой, видавшей виды баржи. Шла война, вокруг были британские солдаты, а я солдатом не был… Я был единственным гражданским лицом на этом борту, не считая двух настолько много поживших на этом свете леди, что, полагаю, их внешний вид немало веселил солдат.
Там, на борту я увидел какого-то человека, которого я знал, хотя он меня — вряд ли. Думаю, что многие в своей жизни сталкивались с подобного рода ситуациями. Где-то, когда-то им показывали этого человека и рассказывали о нем нечто, что заставляло взглянуть на него с симпатией или раздражением, и потом, так складывались обстоятельства, что они постоянно встречали этого человека, который даже не подозревал, что они смотрят на него или знают о нем что-то такое, но каждый раз, когда они видели его, они думали о нем именно то, о чем им было рассказано в первый раз.
Этот мужчина был как раз именно из этой серии. Я знал, что когда-то, во время Первой мировой, он был строевым офицером. Затем, при неясных обстоятельствах, по ее окончании он ушел в отставку (или его «ушли» в отставку), и устроиться на достойную работу «на гражданке» у него так и не получилось. Поэтому он жил на зарплату своей жены, которая работала не покладая рук; иногда кто-то видел, как он выходил на прогулку с собакой. Но он никогда не преминул напомнить собеседнику, что он принадлежит к высшей касте, что у него — звание капитана и что он считает себя настоящим начальником.
И вот теперь я видел этого человека воочию; на плечах у него горели три звездочки, которые он заработал на предыдущей войне. Я смотрел на него и думал: как, должно быть, он рад тому, что началась новая война и что ему уже не нужно водить собаку на прогулку. Я смотрел на него и видел, как он дружески болтает со старшиной. Подобное панибратство показалось мне несколько необычным.
Некоторое время спустя я зашел в столовую и, усевшись за стол, обнаружил, что неподалеку сидит тот самый старшина, а рядом с ним какой-то сержант. Вдруг я услышал, как сержант сказал: «Вон он!» и пренебрежительно махнул куда-то в сторону. Из любопытства я тоже посмотрел туда. Обернулся и старшина. В нашу сторону не торопясь направлялся тот самый человек. Старшина слегка привстал из-за стола и спросил: «Выпьете, сэр?» Человек, которого я знал, подошел поближе, нехотя наклонился над стулом, на котором сидел старшина, и так же как бы нехотя проговорил: «А у тебя уже открыто?» Судя по всему, он уже не раз, как говорится, принял на грудь. Старшина, старый служака, прошедший, как я понимаю, огонь, воду и медные трубы, весело отвечал: «У нас все схвачено». На что мой знакомый пробормотал: «Ну… тогда мне виски с содовой».
Да, подумал я, все это, конечно, не очень хорошо. Но думаю (во всяком случае, мне хочется верить), что это был всего лишь единичный случай; подобные типажи всегда могут найти того, кто нальет им стакан, так отчего бы не воспользоваться услугами своего старшины, ибо презрение своих подчиненных для них ровным счетом ничего не значит.
Я с интересом наблюдал за этим человеком из своего укромного уголка, потому что он хоть и не сильно, но очень напоминал мне тот тип людей, который я ненавидел очень сильно: тех, кто расцветает на войне. Когда я служил в армии, то такого рода людей нужно было еще поискать. Думаю, что сегодня их стало гораздо больше. Случай помог мне встретить его на этом суденышке, пересекавшем Ла-Манш, и увидеть, что он ведет себя так, что все, что я слышал о нем до того, оказалось сущей правдой. Но как бы то ни было, он был рядом со мной, и для него война означала путь к славе, она украшала его золотыми звездами, а еще она означала для него выпивку за счет старшины.
Я смотрел на этих английских солдат. В последний раз я плыл в сторону дома на таком же пароходе с людьми в солдатской форме аккурат после окончания Первой мировой войны. Дело было ночью, в небе стояла полная луна. Я стоял на верхней палубе и думал: «Ну вот, я — тут, война кончилась, я жив, а дальше-то что?» На корме парохода стояли солдаты, не «томми» (ненавижу это дурацкое слово). Их было много, они стояли тесной толпой, склонившись над бортом. На фоне залитой лунным светом поверхности моря четко виднелись их лица, и они негромко и очень слаженно пели:
«Мы поем хорошую шотландскую песню, песню, которую поют вокруг костра; поют хором, неумело, но с душой. И ты пойдешь по одной тропинке, а я — по другой…»
Не такая уж это была и шикарная песня, да и, думаю, среди певших и шотландцев не было вовсе, однако у нас, англичан, уж и песен совсем не осталось, так что в таких ситуациях приходится заимствовать чувства и мелодии у уроженцев Уэльса, ирландцев и шотландцев. Бесшабашная юность, тяжелая война и доставшаяся немалой ценой победа были позади; впереди лежало непонятное будущее; и этой песней, разносившейся в ночи над палубой направлявшегося к берегам Англии парохода, было сказано практически все. Это была песня возвращения и надежды. И вместе с тем, это была грустная песня.
