Сестра милосердия - Воронова Мария (читать полные книги онлайн бесплатно .txt) 📗
Теперь, когда у нее появилось свободное время, Элеонора вдруг обнаружила, что жизнь сильно изменилась. Она все еще жила, как при военном коммунизме, а между тем наступил так называемый нэп.
Люди стали бодрее, наряднее, у них появилась какая-то острая жадность до удовольствий. Откуда-то возникли лавки, рестораны, коммерческие магазины.
Элеонора не интересовалась новым бытом и модами, а разговоры о богатых поклонниках, которые постоянно вели сестры, казались ей отвратительными. Это еще больше отдалило ее от сослуживиц.
Когда не было операций, она в материальной складывала шарики и тампоны, и поневоле приходилось слушать, как девушки хвастаются, кого в какой ресторан пригласили, какие преподнесли подарки, и тому подобное. Она встречала этих новых «хозяев жизни», степенных купцов, уцелевших в революцию, и невесть откуда взявшихся молодых людей с цепкими, но удивительно пустыми глазами. Россия умерла, а это могильные черви, которые неизбежно заводятся на трупе, горько думала она, и всякий раз пугалась своей мысли. «Вы же так молоды и красивы! – хотелось сказать Элеоноре сослуживицам. – Почему вы не мечтаете о любви? Зачем размениваетесь на эти гадости?»
Но она молчала.
Теперь Элеоноре было смешно вспоминать, как уязвляли ее разговоры сестер в Клиническом институте, когда она только поступила в обучение. По сравнению с нынешними те беседы были образцом нравственной чистоты! Ни одной из прежних сестер не пришло бы в голову хвастаться тем, как мужчины водили ее в ресторан и делали дорогие подарки. Тогда это было бы все равно что сказать: я служу проституткой, а теперь – в порядке вещей. До революции все женские разговоры крутились вокруг семьи, счастливой или несчастливой, нищей или относительно состоятельной… Пусть это были убогие разговоры, касающиеся в основном материальных благ, но женщины не снимали с себя роли жены и матери. А теперь… Если бы Элеонора умела и любила ругаться, она назвала бы своих нынешних сослуживиц «потаскухами», потому что целью их были удовольствия, деньги и развлечения.
Во всем, что касалось философии, экономики вообще и марксизма в частности, Элеонора была крайне слаба. Поэтому она не бралась судить, хорош нэп или плох, единственный ли это способ наладить жизнь или есть еще какой-то путь. Просто сам дух новой жизни стал ей неприятен.
Обычное человеческое достоинство, присущее не только аристократам, но и честным людям всех сословий, куда-то ушло, сменилось апломбом хама. Этот апломб, выражавшийся в мутной формуле «я хозяин жизни, и мне положено», проникал повсюду, от базаров до самых высших сфер. Оставалось только удивляться, как быстро он исчезал, когда хам понимал, что желаемое нельзя взять нахрапом, как быстро сменялся самоуничижением…
Это было заметно даже на улице. Возможно, Элеонора немного сгущала краски, но ей казалось, что в прежние времена людской поток двигался гораздо более упорядоченно. Все уступали друг другу дорогу, расходились без всяких тычков и толчков, а теперь только успевай уворачиваться от пролетариев: посторонись! я иду!
Как странно, думала она, ведь после революции прошло не сто лет, а всего пять… Всюду те же самые люди, что жили при царе и воспитание получили при царе, а кажется, что они прилетели с другой планеты. Неужели человек может так сильно измениться?
Она старалась жить так, чтоб как можно меньше соприкасаться с реальностью. У нее была интересная служба, учеба на курсах и прекрасные вечера с Елизаветой Ксаверьевной. Были любимые книги, в которые можно нырнуть с головой.
Но самое главное – было письмо Константина Георгиевича. Элеонора давно выучила его наизусть, поэтому не разворачивала из боязни, что иначе оно быстро истлеет на сгибах и рассыплется. Она брала его в руки каждый вечер, словно живое существо, зажмуривалась и думала о Воинове, мечтая, что в эту минуту он тоже думает о ней. Потом садилась писать ответ. Она писала почти каждый день, надеясь, что вдруг случится чудо и какое-нибудь из ее писем все же найдет адресата.
Каждый день она со страхом и надеждой открывала почтовый ящик… Раз в неделю заглядывала к секретарше начальника, вдруг ответ придет туда. Но ящик был пуст, а секретарша сочувственно качала головой.
Преодолев неловкость, Элеонора связалась с Катериной, спрашивала, нет ли у них известий от Воинова, но та ничего не знала. Элеонора попросила сообщить ей, если Костровы получат от него весточку, и тактично уклонилась от приглашения на чай. Сергей Антонович стал теперь таким большим начальником, что дружить с ним было бы просто-напросто неприлично.
Она с удивлением поняла, что скучает по этому плотному веселому человеку, а еще больше – по оголтелой коммунистке Катерине.
Все люди, которые много значили для нее, почему-то уходили из ее жизни. «В один прекрасный день я проснусь такой же слегка безумной одинокой старушкой, как Елизавета Ксаверьевна, – иногда горько думала Элеонора, – и подумаю: как же так, ведь еще вчера я была совсем юной девушкой…»
Однажды, в минуту сильной грусти, она рассказала Шмидт о Константине Георгиевиче. Зачем, Элеонора толком и сама не знала, кажется, втайне надеялась, что Елизавета Ксаверьевна, на дух не переносившая большевиков, одобрит ее поведение.
Но старая дева только вздохнула:
– В гражданской войне, – сказала она после долгого молчания, – нет правых и виноватых. Это война людей, доведенных до крайней степени отчаяния. Просто хороших людей это отчаяние толкает на смерть, а плохих – на убийство. Вот и все. И вы, дорогая моя, поступили слишком резко. Что ж, остается только молиться, чтобы вы встретились с этим молодым человеком и исправили свою оплошность.
Но ответом на все молитвы было глухое молчание Константина Георгиевича. Война заканчивалась, многие врачи возвращались из действующей армии, но Воинова не было среди них. Где он, неужели погиб? А вдруг в суматохе бежал из России? Вдруг в последнюю минуту устремился к своей первой любви, осознав, что иначе потеряет ее бесповоротно и навсегда? Он ведь любил Лизу всем сердцем… Да, он мог так поступить. Воинов исполнил свой долг врача до конца и с чистым свободным сердцем отправился к любимой. Вот и хорошо, что она прогнала его тогда… Разумом Элеонора понимала всю дикость этого предположения, но почему-то расстраивалась так, словно ей было доподлинно известно об эмиграции Воинова. Расстраивалась и тут же ругала себя за эгоизм: главное, чтобы он был жив и здоров.
От Лизы тоже не было вестей. Элеонора вела оживленную переписку с Архангельскими. Они совершенно освоились на новом месте, Петр Иванович много работал в клинике, занимался с молодыми докторами и с гордостью писал, что выпускники медицинского института специально хотят получить место в этой глухомани, лишь бы стать учениками Архангельского.
Элеонора недоумевала: то ли дядя с теткой искренне довольны нынешним положением вещей, то ли не хотят ее расстраивать, вот и пишут в таком бравурном тоне.
В ответ она подробно описывала свои дела, рассказывала о работе, о сложных операциях, даже о туалетах и прическах, модных в этом сезоне (Ксения Михайловна была вовсе не так равнодушна к своей внешности, как Элеонора), но не могла избавиться от чувства неловкости. Ей казалось, что Архангельские поддерживают эту переписку только ради известий о Лизе, а ей нечего было им сообщить.
То ли сама Лиза посчитала эти контакты слишком опасными для родителей, то ли струсил представитель Красного Креста, то ли произошел какой-то технический сбой…
Почему-то Элеонора чувствовала себя виноватой, что не может сообщить Архангельским ничего нового, ее деятельная натура противилась пассивному ожиданию. Пересилив себя, она отправилась к Шварцвальду – вдруг у него есть какие-то сведения?
Идти в дом, откуда ее, в сущности, выгнали, было слишком тяжело. Элеонора боялась увидеть Эрика, ведь при виде малыша в ней всколыхнутся чувства, которые ей удалось немного обуздать в разлуке. Вдруг он еще не забыл ее, потянется, попросится на ручки… Это пугало больше всего.
