Осенний бал - Унт Мати Аугустович (книги онлайн полностью txt, fb2) 📗
Бедная Лилли, которая ни в чем не была виновата, ждала дома, а потом пошла в город искать свою Аннабель. Долго искала Лилли, пока наконец не добралась до виллы Каннингемов. Она увидела Анну, которая убаюкивала ребенка на руках. Они представились друг другу. Некоторое время чуждались одна другую, но скоро подружились. Бедная Лилли не догадывалась, какого рода отношения связывали Анну и Джима. В это время Джим вышел из бара и направился на кладбище, чтобы преклонить колена перед могилой Плюрабель. Он еще валялся на дорожке, утирая слезы, когда послышались осторожные шаги. Кто же это пришел? Ни за что не догадаетесь. Белокурая Барбара!
На этом кончалась серия.
Ребенок еще не спал. Он подошел к Лауре и спросил, о чем все-таки этот фильм. Лаура объяснила, что все дело в маленькой Аннабель, за которую борются, потому что ее мама умерла. От чего она умерла? — спросил ребенок. Ее папа ударил ее маму, вот потому и умерла ее мама. Ребенок задумался. А почему тогда они за нее борются? — стал он спрашивать дальше. Они хотят, чтобы ребенку было хорошо. А что ребенок сам хочет? — спросил ребенок. Ребенок ничего не хочет, потому что он еще ребенок, ответила Лаура. Но я ведь хочу, а я ребенок, возразил ребенок. И что же ты хочешь? — спросила Лаура. Я хочу жену, ответил ребенок, и еще пистолет.
5
Пеэтер стучал карандашом по столу. Стол был деревянный, лакированный. Под лаком были видны годичные кольца. Карандаш был цветной, светло-желтый, незаточенный. Когда карандаш приближался к столу, приближалась к столу и его тень. Как только карандаш и его тень соприкасались, раздавался звук. Или стук. Точнее, стук раздавался тогда, когда карандаш касался стола, когда тень и карандаш соединялись. Через какое-то время Пеэтер заметил, что, кроме карандаша и тени, с ними соединялось еще отражение карандаша в лакированной поверхности стола. Сколько длился этот стук? Он был короткий, будто бы не длился совсем. Но без протяженности он быть не мог, тогда бы не было и самого этого щелчка. Иногда, когда Пеэтер слабо держал карандаш, тот отскакивал от стола и снова по нему стукал, и еще третий раз, уже слабее. Если Пеэтер держал карандаш крепче, то карандаш оставался на столе, его конец застывал неподвижно и больше не стучал. Звук возникал только в начале соприкосновения, само же оно было беззвучно. Пеэтер стал стукать дальше. Стукал и при этом считал. У щелчков протяженности не было, а вот у промежутков между ними — была. Самих промежутков было не видно, не слышно, и запаха у них тоже не было. Ничего не было. А протяженность была! Пеэтер проследил по часам и обнаружил, что промежутки между щелчками длились примерно секунду. Звуки щелчков затихали не сразу. Щелчок кончился, а звук еще звучал, когда самого щелчка уже не было. Пеэтер отстукивал секунды. Это было так, будто усталый человек забивает молотком гвозди. Примерно так же и сердце бьется, когда лежишь. Или когда медленно идешь, не бродишь просто так, а к чему-то приближаешься, чтобы вблизи посмотреть, что это такое. Или ходишь в комнате по кругу и чего-то ждешь. Секундная стрелка двигалась рывками, но эти короткие остановочки не совпадали с секундными делениями. За секунду стрелка делала примерно три маленьких скачка. Потому и было видно, что она движется. При плавном движении глазу не за что было бы уцепиться. Видишь, что движется, а в каком она сейчас месте? Ни в каком. В любой миг она уже дальше передвинулась. Все время здесь и не здесь. Со скачками она все-таки где-то, но ужасно короткое время. Минутная стрелка и часовая, как казалось взгляду, стояли на месте. О часовой нечего и говорить. Пеэтер никак поверить не мог, что можно так медленно двигаться. У движения все-таки тоже должны быть какие-то пределы. Если какой-нибудь предмет движется так быстро или так медленно, что движения не видно, то, может, он и вовсе не движется? По крайней мере, в этом случае нельзя говорить о движении. Минутная стрелка вроде бы и движется, а вроде и нет. Посмотришь в какой-то момент и заметишь: она дальше продвинулась. Иногда покажется, что увидел ее движение, но тут же снова кажется, что она стоит на месте. Пеэтер стал разглядывать минутную стрелку в лупу. Но и это не помогло. Только больше запутался. Стрелка двигалась и не двигалась. Она была где-то между. Просто зло брало на нее смотреть. Часы были старинные. Сверху надпись: Perret & Fils. BRENETS. Цифры римские. Сзади две крышки. Верхняя из темного металла, толстая, потертая. Под ней — тонкая, блестящая. Если ее открыть, обнажалось сверкающее нутро. Пружинки спрятаны, но видно, как движутся анкерок и балансир. Они упирались в маленькие драгоценные камешки. Одна стрелка указывала на слова avans и retard. Пеэтеру хотелось бы жить внутри часов. Он представил, что он совсем крохотный. Он мог бы быть ростом с миллиметр и проходить между шестеренками. Но в темноте, в чьем-то кармане, все-таки опасно. Зато там было бы тепло. Часы бы его убаюкивали. Они всегда убаюкивают. Иногда их не замечаешь. К ним привыкаешь. Часы слышно лишь тогда, когда специально прислушаешься. И тогда удивляешься: а они ведь все время тикают! И довольно громко. Вот новые часы — те слышишь. Они даже спать не дают. И в чужом месте, например у тети, у которой Пеэтер иногда ночевал. Раньше Пеэтеру особенно нравились часы с кукушкой, в деревне, куда он уезжал на лето. В конце каждого часа эти часы легонько щелкали. Приготавливались. Затем открывалась дверца, высовывалась птичка и куковала столько раз, сколько показывали часы. Это была кукушка. Куковала она и в лесу, но не по часам. Дедушка сказал, сколько кукушка накукует, столько человеку жить осталось. Один раз кукушка прокуковала три раза, другой раз больше ста. Чему же верить? И кого это касалось? Кукушка куковала в лесу за деревней, все ее слышали. Всем, значит? Все, значит, в одно время умрут? — спросил Пеэтер у дедушки. Нет, ответил тот. Наперед нельзя знать, сказал он загадочно. С кукушкой, которая сидела в часах, было проще. Пеэтер не думал, что она живая. Но и мертвая она не была, потому что двигалась и куковала. Мертвые не движутся, не кричат. Она была где-то между. Что делала она в свободное время? Чем занималась в своем домике, сидя между шестеренок? Может, думала о том, что успела увидеть, пока выглядывала из окошечка, знакомясь с тем, как люди живут? У нее не спросишь, ее дом — ее крепость. А ее дом находился внутри дедушкиного дома. Не то что башенные часы, которые высоко в небе, под облаками, над городом, которые бьют всем. Но люди больше слушают время по радио. Особая тайна была в телефонных часах. С этой телефонной женщиной Пеэтер один раз начал разговаривать, стал у нее спрашивать то, другое. Естественно, она не ответила, как Пеэтер и думал, потому что ему и раньше говорили, что это не женщина говорит по телефону время, а машина. Она не обращала внимания, если ей говорили спасибо, только объявляла время и бросала трубку. Пеэтер все же надеялся, вдруг не бросит, вдруг повторит. Нет, у этой телефонной женщины был плохой характер. Ей нельзя было пожаловаться, с ней нельзя было обменяться мыслями. Пеэтер ей часто звонил, надеясь, а вдруг придет другая, более ласковая. Но нет. Телефонная женщина была готова отвечать хоть всю ночь, даже в четыре утра, как Пеэтер однажды попробовал.
Кое-чего с часами было делать нельзя. Нельзя было крутить стрелки в обратном направлении. Часы нельзя было ронять. Нельзя было опускать в воду. На часы это действовало странным образом, даже если на них было написано, что они водонепроницаемые. Может, им не хватало кислорода?
Пеэтер защелкнул крышку, послушал. Часы тикали. Они показывали три. Это было ясно и по тому, как была освещена стена дома напротив. По тени от дерева на траве. Это чувствовалось по настроению, по расположению окружающих предметов. Каждый час все по-своему, все другое, что Пеэтера окружает. Его окружали предметы. Они были рядом, он их видел и чувствовал. У них был знакомый запах. У часов запаха не было, только от ремешка пахло кожей. И кругом в мире полно вещей, хотя бы Пеэтер и не видел их, не чувствовал, как они пахнут. Где-нибудь на Огненной Земле или в Англии тоже всякие вещи. Они принадлежат огнеземельцам и англичанам, которые с ними хорошо обращаются. Независимо от вещей идут времена года. Весной вещи видят солнце, глубоко дышат. Летом вещи вялые, грустные. Осенью становятся ясными. Зимой они остывают, но не простужаются. Теперь опять наступает осень. Листья пожелтели, опали. Пеэтер наблюдал, за этим уже несколько раз, это его больше не удивляло. Хотя это опадание было бесполезной тратой сил. Деревья, могли бы прожить и с одними листьями. Все была бы экономия. Неужели деревья не знают, что скоро наступит зима? Неужели они к этому не привыкли? Или как раз привыкли, а листья сбрасывают по привычке? Но им не больно, это ясно. Они не кричат. Зимой иногда потрескивают. Но только в мороз. Когда листья опадут, придет зима, это очевидно. Зимой чаще всего идет снег, Пеэтер это знал. Но последние годы снега не было. Только по радио пели песни про снег. Земля была черная, с санками нечего было делать. После зимы придет весна, потом лето, потом опять осень. Что делают в каждое время года, тоже известно. Зимой занимаются зимним спортом, весной становятся беспокойными, летом плавают и загорают, осенью собирают ягоды и грибы. Так течет время. Но как оно течет? Вода течет, ее видно, можно руку сунуть. Когда вода течет, она холодная или горячая. Воздух течет в виде ветра. Его не видно, но щеками чувствуешь. Еще чувствуешь, если поднять кверху мокрый палец. Как же оно течет? В песне поется, что время все дает и все забирает назад. Время сильное. Время все может изменить. Оно все вещи знает. Каждой вещи свое время, время идет по кругу, а некоторые убивают время зря. Если оно такое сильное, почему тогда себя не показывает? Может, стесняется? Может, страшное с виду, или голое, или больное, с одной ногой например, или вывихнуло что-нибудь?
