Нити жизни (СИ) - де Море Эль (чтение книг TXT) 📗
— Ну ладно, иди с миром — буркнула я, — однозначно — это не конец.
Вытащив из кармана пижамы резинку, я подняла руки, собирая волосы в пучок. Это так, на всякий случай, чтоб никто с приведением не попутал. А то перемещается тут что-то среднее между человеком и призраком, попробуй, пойми да разбери.
Возвращаться к себе я не могла решиться. Вдруг, смерть еще там караулит. Поэтому, дав задний ход к лестничному проёму, я побрела к верхним этажам с надеждой, что глупец-охранник, как обычно, забыл запереть дверь, ведущую на крышу.
— Так оно и есть, — сказала я, толкая железную дверь под пружиной.
Прохладный воздух поймал нос в капкан. На такой высоте он был куда чище и приятней. Да и шум города оставался где-то там внизу.
Ступив на гравий, я, шаркая, потопала по каменистому настилу.
Крыша по своим размерам была широкой, два выводящих сюда выхода по технике безопасности соединяли оба корпуса в единое звено. Но разделение даже здесь присутствовало.
Пациентам моего крыла вход сюда был категорически воспрещен, конечно, куда сердечникам такое восхождение на «Эверест». Хватит с нас и брожения по коридорам.
Зато, крыло наших соседей было даже обустроено. Кадки с растениями: пальмы, кактусы и даже пара шезлонгов, и маленький навес от солнца. Почти курорт. И, действительно, тут было не плохо. Я не единожды сюда поднималась, правда, только вечерами, чтобы не встретить никого из персонала, которые обычно обедали здесь в перерывах.
Совершив вираж за лестничный выступ другого корпуса, я остановилась, совершенно обалдевшая: кто-нибудь скажите, у меня что, глюки?!
— Ну, всё — вечер встреч, — выдохнула я, взбудоражив выбившуюся челку. Этот узкий мир уже начинал выводить. Не понимаю, как такое возможно.
Всё же, оказывается, он высокий, — поймала я себя на отчужденной мысли, наблюдая исподтишка, как шпионка, — даже сейчас, когда ссутулившись, перегнулся через перекладину ограждения. Глаза закрыты, кисть одной руки свешена с металлического подлокотника, пальцы держат сигарету. Задумался, что ли, о чём-то…
Немного растерянная: то ли подойти, то ли улизнуть, пока не обнаружили, — я затопталась на месте.
Решили за меня. Гравень под подошвой заскрипел и привлек ненужное внимание. Попалась.
— Что ты здесь забыла? — изрекло обернувшееся лицо.
— Кислород впитываю, — ответила я и в два шага сузила пространство между нами.
— Здесь, — скосил он глаза на меня, — лишь, никатин. И выпустив дым, стряхнул пепел.
— И негатив, — сказала я, присаживаясь на корточки. — А кто виноват? — я, запрокидываю голову, заглядывая в его глаза.
— Вот и я о том… — он нервно затянулся и, выдыхая, продолжил: — в курсе?
Телепатом быть не надо, чтоб понять, о чем он.
Я кивнула, добавляя:
— Вы знали этого человека?
— Оперировал. Прошло без помех. А черед сорок минут — коллапс и остановка. Реанимировали — сердце не пошло, — затушив окурок, он достал новую сигарету, зажег и глубоко вдохнул едкий дым. — Умер.
— Хотя, что теперь болтать. Вот и лежит вместо живого мальчика в палате, покойник — в морге. И сухой короткий доклад на моем столе: «На вскрытии не обнаружено причин операционного вмешательства, приведших к смерти…».
В груди у меня что-то оборвалось. Впервые я видела этого человека таким разбитым.
Его глаза замутнили — тяжесть, боль и скорбь. Мне захотелось стать незаметной, преобразиться в туман и окутать его, чтоб как-то даровать сил. Ведь я знаю, каково испытывать внутренние муки и терзания. Но всё, что я смогла сделать — это потерянно прошептать:
— Мне жаль.
Он кивнул со вздохом. И опустился рядом со мной.
Я поняла, что сейчас ему, как никогда, надо выговориться. Переизбыток информации тоже чреват. И он это понял.
— Идя на операцию, всегда стремишься оттолкнуть от себя всё неприятное. Почему-то, кажется, что всё кончится хорошо? И так каждый раз, от начала и до конца. Думаешь, эти люди и так сполна получили свою долю несчастья. Так что, нет у тебя права давать им еще больше. Собран, настроен, действуешь четко, уверенно, спланировано и всё равно… — в этот момент его кулак ударил по коленке, — все хирурги беспомощные младенцы, коль теряют своих пациентов.
Он нервно мотнул головой.
— Вот так и стоят в памяти все те, кого не спас, словно в очереди на приём. И знаешь, зачем стоят? За ответами. А что им сказать, как оправдать то, что не дал шанса на жизнь. Вот так и живешь — хороня других, и за каждый промах роешь в мыслях могилу и для себя.
Он сглотнул, но голос всё равно слегка дрожал, даже, если он пытался скрыть это:
— Все никак не могу понять, как другие врачи после всех операций с кровью и смертями на руках, приходят домой к женам, детям и ведут себя, как будто, ничего не происходило. Ведь знаю, что это лишь видимость, самоконтроль, а в душе всё так же потрёпано и изношено от самотерзаний. Но, тогда, насколько я жалок в сравнении с ними? — с этой фразой он закинул голову и расхохотался — глухо, иронично, почти машинально. Это, сработал защитный человеческий фактор, не иначе.
Не докуренная сигарета уже одиночно и безвольно затухала в бессильно лежавшей на камнях руке.
Лицо без выражения смотрело на крошечный кусочек голубого неба — в серых облаках и тучах…
Глядя на эту картину, меня поедали мысли. Ведь, получается, что не так уж и много отделяет нас всех друг от друга. Хотя бы, потому, что все мы нуждаемся в понимании, уюте и уверенности. Мы можем отворачиваться, отнекиваться и сколько угодно протестовать, заверяя себя, что нам это абсолютно не нужно. Но даже, среди всего этого, однажды мы сдадимся, примем и признаем. Главное, только чтоб в этот момент рядом оказался нужный экземпляр, способный понять тебя так, как не способен даже ты сам.
И с этими мыслями, без особых внешних эффектов, у меня в душе, вместо привычной ненависти, разливалось какое-то странное и неопознанное ранее тепло, пробуждая во мне что-то новое и неконтролируемое.
Закралась шальная гипотеза — а есть ли у меня шанс стать кем-то похожим, не для кого-то, вроде него, а именно для него? Вот для этого человека рядом со мной — из крови и плоти, с эмоциями и желаниями. Человека, который, если и сомневается, но я знаю, что будет стоять до конца, борясь со своими страхами и предрассудками, пусть даже до седой старости. Но ведь это нормально. Гораздо хуже быть роботом, не способным к чувствам и не обремененным совестью. Тогда, как, именно совесть делает нас человечными. Она — наша благодетель, и она же — наша кара. Наш судья и наш приговор. Но без неё — мы были бы не мы. Благородные намерения, чувства ответственности, самопожертвования — это её проделки, именно то последнее, что держит нас от пикета с края пропасти.
— Ты не прав, — начала я аккуратно, используя всю миловидность голоса, обращая его внимание к себе.
Глаза вроде и устремились на меня, но выражение их было настолько непроницаемо, словно он меня и не видит. Или видит, но сквозь меня.
«Может я переусердствовала и поспешила вносить свой вклад?» — задумалась я про себя. И сейчас мне бы молчать в тряпочку. Но когда я это делала? Верно — никогда. Поэтому, недолго занимаясь поисками оптимального варианта, я пошла напролом.
— Чем старше становимся, тем больше страсть к рассуждениям, думам, передумам. Смотри, вот так зазнаешься и превратишься в занудного старикашку! — пригрозила я, упирая при этом зачем-то свой указательный палец в его пятак.
Мордашка вышла забавная. Я не удержалась, схватилась за живот и стала хихикать. Смех — лучшее лекарство от депресняка, а смех без причины — признак дурачины, а значит в кубе — это полный каламбур, объевшихся беленой людей. Вот, как загнула-то — в рифму! Со мной такое бывает: как закрутится какая-то околесица на языке, всё — пиши, пропало!
Разумной быть не получилось. Далее, мои глупые аргументы покатились колобком по накатанной тропе в моей бедовой голове.
