Знаменитые авантюристы XVIII века - Коллектив авторов (книги полностью бесплатно .TXT) 📗

Глава XX

Отделавшись от старой маркизы Дюрфэ, Казанова уехал из Марселя в Париж. Здесь он повстречал своего брата, неудачника-аббата, и отправил его вон из Парижа на родину. Он, впрочем, пробыл в Париже очень недолго, да ему, видимо, нечего было там и делать. После проделки со старою маркизою ему даже и неловко было оставаться вблизи ее. Он поэтому все последующее время провел вдали от Франции, частью в Англии, частью в Германии к России.

Прежде всего он прямо из Парижа направился в Лондон. Его замечания об Англии и англичанах не лишены интереса. По его словам, каждый иностранец, прибывший в Англию, должен прежде всего в собственных интересах проникнуться самоотверженностью. Таможенный досмотр оказался придирчивым, мелочным, мучительным, почти невыносимым. Но Казанова по своим спутникам-аристократам видел, с какою кротостью подчиняются англичане этим притеснениям, и сам тоже покорился. Англичане питают глубокое уважение к своим законам; отсюда, быть может, и вытекает эта неумолимость и грубость чиновников; в этом отношении Казанова поражался разницею между французами и англичанами.

В Англии, на его взгляд, — все особенное, все на свой лад. Там и земля ему показалась другого цвета, и вода в Темзе имела какой-то свой особый вкус. Бараны, быки, кони, собаки, люди, женщины, дети — все в Англии свое, особенное. Казанова, уроженец довольно грязноватой Италии, был поражен чистотою и опрятностью, царившею в Англии всюду. Он хвалит английские дороги, цены на все предметы первой необходимости, сытную пищу англичан. Он отмечает оригинальную черту в планировке большинства английских городов — их вытянутость по одному направлению, уподобляющую их каким-то длинным трубам.

Казанова нашел случай быть представленным королю и королеве. Король (Георг III) что-то говорил ему, но так тихо, что Казанова ничего не расслышал и вместо ответа отвесил королю низкий поклон. Королева также оказала милость нашему герою, побеседовав с ним. Она спросила его, откуда он родом, расспросила о некоторых личностях из дипломатического мира, которые были ему известны.

Казанова посетил знаменитый Дрюрилейнский театр, на сцене которого в то время подвизался Гаррик. Здесь ему пришлось быть свидетелем необычайной свирепости и неукротимости лондонской толпы. По какому-то случаю как раз в этот вечер труппа оказалась не в состоянии исполнить пьесы, объявленной на афише. Публика тотчас подняла страшный шум. Для успокоения ее вышел на сцену сам Гаррик; ему не удалось водворить порядка, и он ушел ни с чем. Шум становился все сильнее, все неистовее. Наконец вдруг раздался крик: «Спасайся, кто может!». И немедленно вслед за тем театр был очищен: убежали король, королева, их свита, все зрители. Оставшаяся публика принялась буквально безумствовать, разрушать все, что попадалось под руку, так что от театра остались, наконец, одни голые стены. И никто из власть имущих не оказал ни малейшего сопротивления этому разбою. Через две недели театр отделали заново, и представления возобновились. На первом же спектакле Гаррик вышел к публике и просил ее о снисхождении. В ответ на его слова какой-то голос из партера зычно крякнул: «На колени!». И вслед за первым возгласом раздались тысячи таких же возгласов: «На колени, на колени!». И Гаррик должен был или нашел необходимым стать на колени перед этими извергами. Тогда поднялся гром рукоплесканий, и все было кончено и предано забвению.

Казанова, шатаясь по Лондону без всякого дела, продолжал свои наблюдения над англичанами, которые все более и более поражали его своими особенностями. Он передает некоторые из своих уличных встреч и разговоров, характеризующих британский национальный дух. Однажды, например, он слышал, как некто говорил на улице своему собеседнику:

— Томми покончил с собою и хорошо сделал; дела его так запутались, что для него жизнь стала одним горем.

— Вы глубоко ошибаетесь, — возражал его собеседник. — Томми и мне был должен; не дольше как вчера я присутствовал на общем собрании его кредиторов; когда мы подвели баланс, то оказалось, что он смело мог подождать с самоубийством еще, по крайней мере, полгода, а потом дела, пожалуй, и совсем бы поправились. Это он сглупил, как школьник!

Однажды Казанова получал деньги по документу в какой-то банкирской конторе. Кто-то из публики чем-то заинтересовал его, и он спросил, кто это такой.

— А это, — ответили ему, — человек, стоящий сто тысяч.

— Да кто он?

— Не знаем.

— Как же так?

— Имя тут ни при чем, вся суть в стоимости человека. Знать человека, значит знать, что он стоит. К чему имя? Вот возьмите у меня деньги и подпишите вексель именем Сократа или Атиллы, мне все равно, лишь бы мои деньги были мне возвращены; а кто мне их возвратил, Казанова или Атилла, не все ли мне равно?

В другой раз он вошел к меняле разменять крупную ассигнацию, у того денег не было налицо, и он просил зайти через час. Казанова хотел оставить у него ассигнацию.

— И следовало бы мне ее у себя оставить, — вежливо проговорил меняла, — чтобы дать вам хороший урок.

Казанова удивился такой откровенности. Неужели деловой, честный человек способен к такой низости, присвоить себе доверенные ему на один час деньги?

— Я совсем не бесчестный человек, — поучал его меняла. — Но тут дело идет о том, чтобы положить в карман бумажку, которая не причинит никакого затруднения. Тут всякий честный человек может сказать, что эта бумажка попала в его карман, разумеется, после того, как он уплатил ее стоимость, и кто же ему не поверит? Кто поверит вам, когда вы будете утверждать, что отдали ассигнацию, не получив за нее ценности в звонкой монете? Вас же поднимут на смех.

Однажды он наткнулся на улице на такую сцену. Какой-то человек лежал и, видимо, умирал; он только что подрался, и его противник, опытный боксер, засветил ему такого «леща», после которого ему оставалось жить на свете не более четверти часа. Среди окружавшей публики тотчас двое подержали пари: умрет он или нет.

Между тем к умиравшему подоспел врач и, осмотрев его, выразил уверенность, что раненого еще можно бы спасти, если бы принять такие-то и такие-то меры. Но один из побившихся об заклад, тот, который был за смерть, воспротивился всяким мерам, потому что они видоизменяли условия пари к его ущербу.

— А что же будет тому боксеру, который его ухлопал? — полюбопытствовал Казанова.

— У него осмотрят руки, и если ничего на них не окажется, то их отметят особым клеймом.

— Не понимаю! Зачем же это, что это значит?

— Если его рука окажется заклейменною, то это послужит доказательством, что он уже раньше убил человека в драке, что рука у него «тяжелая». После этого убийства его заклеймят и при этом внушат ему: «Берегись напредки, если еще кого-нибудь убьешь, тебя повесят».

— Но если на него нападут?

— Он должен показать нападающему свою руку. Увидав клеймо, всякий утратит охоту состязаться с ним в боксе.

— Но если его принудят к драке?

— Это другое дело. Если он докажет свидетельскими показаниями, что его вынудили защищаться, то ему, конечно, ничего не будет, если б он и убил противника.

— Каким образом закон может терпеть такое варварство, как бокс?

— Закон допускает его только при условии пари. Перед началом боя противники кидают наземь деньги, которые и служат доказательством состоявшегося пари; эти деньги — ставка. Если же эта формальность не соблюдена, то убийство в драке трактуется как простая уголовщина, и убийцу без разговоров вешают.

В числе лондонских встреч Казанова отметил две: с графом Сен-Жерменом и с кавалером д’Эоном.