Тайна гибели адмирала Макарова. Новые страницы русско-японской войны 1904-1905 гг. - Семанов Сергей Николаевич
А телефон звонит. Третий раз, четвертый…
— Да, слушаю! Что-о! — Голос великого князя клокочет от ярости. — Срочное письмо? Ма-ка-ров?! Старый дурак!..
(Великий князь, правда, всего на год моложе Макарова, но такая мелочь простительна в справедливом раздражении.)
— Надоел! Понимаете, на-до-ел! И прошу более не беспокоить!
Трубка брошена на рычаг.
…Макаров как будто глядел в воду, когда писал эти строки, и именно в воду порт-артурской гавани. В ночь на 27 января 1904 года японские миноносцы внезапно атаковали русские суда, которые все так же беспечно стояли на внешнем рейде, не имея даже противоминных сетевых заграждений. Два эскадренных броненосца и один крейсер получили тяжелые повреждения. Русская Тихоокеанская эскадра была серьезно ослаблена, моральный дух личного состава подорван, высшее командование вмиг сменило самоуверенность на панику и пребывало в растерянности.
Уже после окончания войны историческая комиссия Морского генерального штаба специально расследовала значение письма Макарова от 26 января. Объективные специалисты установили, что если бы даже предложенные им меры были бы немедленно телеграфом переданы в Порт-Артур, то и в этом случае русские корабли не успели войти во внутренний рейд до предательской атаки японских миноносцев. При этом комиссия сочла необходимым особо подчеркнуть, что названное письмо «навсегда останется свидетельством ума и проницательности светлой личности Макарова, ярким примером для грядущего поколения понимания адмиралом долга службы не за страх, а за совесть».
Увы, в судьбе Макарова подобных «запоздалых признаний» много. Пожалуй, даже слишком много. Вспомним бронебойный снаряд, «Тактику», несостоявшуюся экспедицию в полярных водах Сибири, и еще, и еще…
Сообщения о нападении японцев на нашу эскадру стали известны в Кронштадте 28 января. В тот же день в манеже перед собравшимися там офицерами, матросами и кронштадтскими гражданами Макаров произнес горячую и искреннюю речь:
— Друзья, ваши товарищи уже вступили в дело, окрещены боевым огнем; нужно будет — они лягут костьми на поле брани. Они сумеют выказать себя истинными героями. За их успех — ура!
Свою речь он закончил словами:
— Моряки, с театра военных действий приходят и будут приходить известия то хорошие, то худые. Но пусть не дрогнет ничье сердце. Мы — русские. С нами Бог! Ура!
На письме Макарова от 26 января делопроизводителем Морского министерства была сделана помета: «Хранить весьма секретно, копий не снимать». Есть, однако, вещи, которые никак невозможно удержать в тайне. Слухи о том, что Макаров заранее предупреждал о грозящей опасности и предлагал соответствующие меры, которые не были осуществлены, мгновенно стали достоянием всей России. И общественное мнение страны было единодушно: «Макарова в Порт-Артур!»
Об этом не принято было в ту пору писать в газетах, но настроения такого рода широко распространяются и без газет. Сложилась обстановка, подобная той, когда Александр I в 1812 году вынужден был поставить Кутузова во главе русской армии. Теперь Макаров стал во главе русского флота — вопреки желанию морского ведомства, по воле общенационального мнения. Первого февраля ему было объявлено о его назначении командующим флотом на Тихом океане.
«Давно не писал, не хотелось, а вот не нужда заставила — горе. Только что приехал с похорон Сергея Васильевича Рахманинова. Болел он долго, ослабел уже, но никто не ожидал такой неожиданной кончины. За четыре дня до семидесятилетия! А я, грешный, заказал ему серебряную арфу на малахитовой плитке. И даже надпись заказал, что выгравировали в старом русском алфавите: „Неизменно любимому…“. Вспоминать тяжко. Приехал, поставил арфу себе на письменный стол, до конца дней своих не велю снимать. А малахит настоящий, с Урала, еще до революции привезли сюда.
Тяжело, прости Господи! Сергей Васильевич по-русски освящал тут всем нам, русакам, этот город. Да, конечно, во многих американских городах есть русские общины, православные храмы, клубы, даже школы на нашем родном языке, но нигде не было личности, равной по силе влияния Рахманинову. Это уж точно. Он и храм опекал, и Русский госпиталь, ну а музыкальное училище — что говорить. Все окрестные дети там учились, даже те русские балбесы, которым медведь на ухо наступил. И такой он был милый, обаятельный, такой безупречно светский.
Даже в Бостоне русский дух Рахманинова выделялся резко. Один симфонический оркестр чего стоит — первый в мире, но прославил-то его кто? Вообще мне повезло, город этот самый европейский, в скороспелых этих Штатах. И культурный весьма, что здесь редковато. Местные горожане даже спесивы очень, гордятся своим университетом, любой американский школьник назовет год его основания — 1636-й. (Написал вот так механически и подумал, как все же заразителен американизм. Реклама словно вбивает в тебя свои символы! Так и тут на каждом углу написано, что их Гарвардский основан и т. д. Тьфу! Не хватает мне еще про „Бостонское чаепитие“ начать живописать, в день таких-то похорон!)
Познакомились мы с ним в 29-м, как раз накануне „Великой депрессии“. Помню, я все это подробно записал. Да, яхту я по его заказу создал такую, что потом патент взял, сейчас до сотни таких ходят по Атлантике и на Великом Тихом. И не потому, что особо там даже старался, нет, так само собой получилось, делаю я все добротно (ну, почти!). Отцовская кровь во мне сказывается. Ни одной вещишки отца не осталось, все пропало в Питере со смертью матери, а потом и сестры. Но я помню: записные книжки он употреблял только собственного изготовления, валенки подшивал сам, галоши тоже сам клеил по собственному покрою. Ну, про работу его в саду или с лошадьми даже вспоминать не хочу. Собирался уже купить авто, просто мечтал, но не успел.
Отвлекся. Нервничаю, видимо. Подсчитал вот, что мне тогда было сорок, а Сергею Васильевичу уже под шестьдесят. Строен был, красив, как Аполлон! Я счастлив был для него работать, всякие такие изобретательские штучки сыпались у меня прямо на чертежи. И ловко так все получалось! Картинка вышла, а не яхта — небольшая, изящная, очень нарядная, со множеством усовершенствований и новшеств, а какая мореходная! Скользит по воде, да и только. Мы с Сергеем Васильевичем как-то в шестибалльный попали, о нас даже тревогу в порту объявили, а нам хоть бы что!
Да, хорошо вспоминать. Все программы его концертов, на которых был, сохраняю и до конца дней сохраню, наследникам завещаю беречь, как зеницу ока. Глупо, но самую главную премьеру пропустил, на Рождество 41-го (далее несколько слов зачеркнуто). Как вспомню, зло берет. Кстати, не записал тогда, сейчас вот и сделаю.
Разгром американского флота японцами в Пёрл-Харборе потряс тогда всю Америку. Даже те, кто был решительно против вмешательства США в европейскую войну, а таких было много, возмущались и негодовали. На другой день Рузвельт объявил войну Японии (только ей, а Гитлеру так и не решился!). А я недоумевал. Молчал, разумеется. Меня и без того некоторые считали недоброжелателем „американской демократии“. (Вернее, не люблю ее: какое у нас тут „народовластие“, ежели все покупается?) Но дело не в этом. Как военный моряк недоумевал я, почему японский флот так неожиданно, так „вдруг“ подошел к Гавайям, к острову Оаху, этой сверхохраняемой и сверхсовременной базе?! Странно.
Потом в газетах и по радио — ворох подробностей. Это меня не только укрепило в сомнениях, но почти убедило в них. Оказывается, крупная японская эскадра (23 крупных корабля) вышла в боевой поход еще 26 ноября, за 11 дней до начала атаки! Вышли, самураи проклятые, с Курил, с наших, русских островов. И такая армада через открытый океан может „внезапно“ подойти к базе, уже находившейся в повышенной боеготовности? Кстати: у япошек на 6 авианосцах было 353 самолета, а на аэродромах в Оаху — 394. Не только больше, но дураку понятно, что сухопутная взлетная полоса — это не шаткая палуба корабля, а под ней тесные ангары с медленными самолетоподъемниками и т. п. Да и „потопить“ сухопутный аэродром вроде бы нельзя…
В сочельник 41-го (у них-то уже 42-й настал) была назначена премьера новой концертной программы Рахманинова, все ожидали от маэстро чего-то необычайного даже для него. И вот 4-го вечером к нашему дому подлетает морской пехотинец на „Харлее“, вручает пакет, расписываюсь. „Мистеру Макарову“ предписывается завтра прибыть в Вашингтон в Техническое управление Военно-морского флота США… Выругался не раз, даже водки хватил для успокоения, но делать нечего: я еще на воинском учете, как стал гражданином американским, правда, из капитана второго ранга русского флота я сделался сержантом второго класса флота здешнего, пока еще никаких — именно никаких! — побед на море не одержавшего. Но так здесь любят русских.
Передал секретарю маэстро свои глубочайшие огорчения, и в путь. Он оказался неблизок. Как я и предполагал, меня включили в комиссию по обследованию повреждений кораблей в Пёрл-Харборе. Записи строго запретили делать, а Си-ай-си надзирало за нами (или за мной?) придирчиво до наглости.
Из Сиэтла спокойненько добрались до Оаху. Рай земной, у нас в Бостоне мокрый снег, а тут 25 градусов — и в воздухе, и в воде. Так тут круглый год; ясное дело, на таком курорте воевать приятно. Работа наша оказалась рутинной, изучали повреждения кораблей. Ну, все как обычно: бомбы пробивали палубы и взрывались внутри, торпеды разворачивали днища. Вскоре подписали соответствующие акты да улетели восвояси.
И вот что я понял: японский „внезапный“ успех — грандиозная и наглая до ужаса игра в поддавки масонского руководства Рузвельта и его спецслужб. По-моему, это ясно, как дважды два. Попробую сугубо для себя нарисовать грубую схему событий.
„Великая депрессия“, а потом долгий хозяйственный упадок, длившийся почти до конца 30-х, надолго угробил „американскую мечту“. Нищие эмигранты, ставшие в одночасье миллионерами где-нибудь на золотых приисках Дальнего Запада или у новых нефтяных скважин Техаса, как давно это было! Теперь такого не случится долго, скорее всего — никогда. Средние американцы, разочаровавшись в своей „мечте“, не хотели плыть за океан с винтовками, защищать сомнительные ценности капитала, в коем справедливо разочаровались. Рузвельт в своей предвыборной президентской кампании стоял за „помощь“ Европе, его соперник Дьюи — напротив, не следует проливать кровь за чужие интересы. И Рузвельт с трудом победил, хотя вся еврейская печать (а она тут почти вся такая) истошно галдела в его пользу (ну, супруга Элеонора… из тех).
Как создать бесспорный предлог к войне? Дать япошкам куснуть себя за палец. Не более того. Подставили простоватым самураям старые линкоры. Четыре их утопили в Пёрл-Харборе: „Оклахома“ и „Вирджиния“ спущены на воду в 14-м, „Аризона“ — в 15-м, „Калифорния“ — в 19-м. Все старички, давно на слом пора. А два новейших авианосца, главную ударную силу современной войны, в открытое море загодя вывели „на маневры“. До наглости просто, хотя и до наглости очевидно. Но гвалт прессы все заглушил.
Ну, хватит. Итак слишком многое я тут записал. Когда события успокоятся, запишу еще, что знаю.
<…> Какие новости! Прочел сегодня в газетах, что в Красной армии ввели погоны. Опубликованы рисунки, даже в цвете. Я смотрел, рассматривал и не мог нарадоваться. Не сон ли это? Как сейчас слышу выкрики не очень трезвой матросни в 17-м: „Золотопогонники!“ Воистину, неисповедимы Его пути.
Наши морские погоны совпадают почти полностью. Только вот у капитанов первого ранга в мое время, да и во времена отца, было два просвета, но без звезд, как и у армейских полковников. Теперь учредили в этом звании три звезды. По-моему, так лучше. Ну, у адмиралов, само собой, большие звезды, с очень красивым рисунком, а при нас на адмиральских погонах парили черные орлы. У отца вот было два. Что ж, можно надеяться на будущее…
Под Сталинградом — полная наша победа. Как изменилось время! Четверть века назад тому мы, офицеры Флотилии Ледовитого океана, переживали, чтобы Царицын был взят. Но зимой минувшей мы еще острее переживали, чтобы Сталинград выстоял осаду. Конечно, старое название нам куда милее, чем новое, но… Бог располагает!»
