Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака - Демина Карина (читать книги полные .TXT) 📗
— Вот так и живем… а чай пить не советую.
— Отравит?
— Отравить — это вряд ли. Марта хорошо готовит, но приворотного подлить вполне способна. Все надеется, что я выгодно выйду замуж и съеду.
— А вы?
Она печально улыбнулась:
— Я привыкла и к дому… и к Марте… и, наверное, мы с ней, как в сказке, умрем в один день. Что до моей мечты, которая показалась вам странной, то я сама много думала над всем этим…
Взмах рукой, и широкий рукав соскальзывает, обнажая белое хрупкое запястье, перечеркнутое черною лентой траурного браслета.
— И к каким же выводам пришли?
— Мне действительно нравится их хоронить… у моего отца была похоронная контора. Хорошая. И я с малых лет наблюдала за похоронами. — Она склонила голову чуть набок, разглядывая Себастьяна уже откровенно, не чинясь. — Вдовы… они казались мне особенными… стоят в сторонке, все гости подходят, чтобы выразить им сочувствие, поддержать… говорят красивые слова… понимаете, для меня похороны — это почти как вторые именины! И даже лучше… хотите, я покажу вам мою коллекцию траурных платьев?
— Не сомневаюсь, что она великолепна…
— Особенно одно хорошо… оно наверху…
…помимо платьев, траурными были и чулки, и подвязки, и даже шелковое белье, и странным образом это вовсе не отпугивало.
Хотя подумалось, что Евстафий Елисеевич этакое обращение со свидетельницей вряд ли одобрил бы… С другой стороны, Себастьян ныне не при исполнении. И в этом, как выяснилось, были свои преимущества.
Старичок ловко орудовал крючком, выплетая кружево удивительной красоты.
— Все думают, что повесить человека просто… а это, я вам скажу, цельная наука! — Он поднял сухонький пальчик, ткнув им в потолок.
— Неужели? — Гавриил на потолок глянул — серый. Скучный. Некогда был расписан фресками, однако со временем фрески поблекли, потрескались, а реставрация их, надо полагать, оказалась делом дорогим, куда дешевле стало потолок просто побелить. Но то ли побелка оказалась дрянной, то ли клали ее тонким слоем: сквозь белизну проступали контуры-пятна не то людей, не то зверей.
— А то… вот вспомнить Джона Хазера, аглицкий палач… большим специалистом был. Он-то и придумал, как исчислять длину веревки через рост повешиваемого. — Старичок расправил работу, вгляделся в переплетение тонких нитей и головой покачал. — Но и у него случались неприятные прецеденты. То воскреснет покойник, а значится, недодавленный… то помирает долго. А однажды и вовсе голову оторвало… неправильно вес измерили…
— Ужас какой.
Старичок покивал головой и добавил:
— И на репутации пятно. Всех судейских кровью забрызгало… кляузы потом писали… ему пришлось уехать из Лондону… хороший был человек.
Старичок выглядел на редкость благообразно. Махонький. Сухонький. С аккуратной лысиной и бороденкой, которую он стриг клинышком да подкрашивал.
— А то ж обыкновенное повешение, представьте, что было, когда головы секли!
Этакого ужасу Гавриил представлять не желал.
— И ведь секли-то по-разному… кого мечом полагалось, кого — секирою… это ж при моем тятеньке только гильотину привезли, и то он говаривал, что по первости приговоренные зело ее опасалися. Палач-то, ежели хороший, оно верней. А там аль механизму заклинит, аль нож кривой попадется… аль вес малый поставят, вот и застрянет лезвие… нехорошо. Папеньке хранцузскую поставили, это уже опосля он римскую сам приобрел…
— А какая разница? — Гавриил смотрел, как стариковские пальчики ловко управляются с кружевом, и представить себе не мог, что некогда им случалось касаться и веревки, и секиры.
— Огромная, молодой человек! Огромная! Хранцузская со скошенным лезвием идеть и оттого требует особой балансировки. Чуть криво поставь, и все, заместо казни, зрелища назидательного, для грешников и вовсе необходимого за-ради духовного их спасения, будет комедьен. У италийской же лезвие прямое. Да и механизмус не такой капризный. Но все одно папенька мой гильотину не больно жаловал. Вот руки — дело иное, им и вера есть, и человеку какое-никакое уважение… слава богам, не дожил папенька до расстрелов. Вот уж вовсе безбожная казнь… поставят перед строем и палят по живому-то человеку, будто по вепрю какому.
От возмущения старичок едва не упустил петлю.
Звали его Жигимонт Занятуйчик. Ныне пребывающий в почтенном возрасте, некогда служил он королевским палачом, сохранивши о тех временах самые благостные воспоминания, каковыми делился щедро. А Гавриил слушал, гадая, могло ли случиться, что этот старичок и есть волкодлак?
Ему, конечно, восемьдесят три, и ходит он с тросточкой, медленно, то и дело останавливаясь, чтобы дух перевесть. Однако же слабость сия может быть показною. Да и до времени недавнего имел он распрекрасную возможность утолять голод волкодлачий, что называется, за государственный счет.
— Нет, ныне к палачу никакого уважения… вот, помнится, прадеду моему, который к италийцам ездил, учился… как это… квали-фи-кацию повышал, горожане всегда в пояс кланялися… а деда и вовсе Мастером величали. Разумели небось, что жизнь, она такая… сегодня ты на помост смотришь, а завтра уже и с помоста.
Крючок замер, и пан Жигимонт замолчал, устремив взгляд на дверь. Обернулся и Гавриил.
Сперва ему показалось, что это лишь тень.
Не тень — женщина в лиловом платье.
— От же, — пан Жигимонт торопливо убрал рукоделие в корзинку, отделанную розовыми лентами, — нигде от них спасу нет. Племя колдовкино…
На колдовку женщина не походила. Она выглядела… бледной. Больной? Немочной точно, и темный, почти траурный колер платья лишь подчеркивал болезненную белизну ее кожи.
— При тятеньке колдовок на костер отправляли… и правильно, я вам скажу, делали.
Женщина шелохнулась. Она ступала очень медленно, неуверенно как-то, и складывалось престранное ощущение, будто бы не она шла, а ее вели.
— От колдовок все беды… теперь-то вешают… оно и правильно, с костром возни много, да и дорого. Попробуй-ка на кажную колдовку оплати что хвороста подводу, что масла. И главное, за всем глаз да глаз надобен был. Чтоб хворост не сырой, чтоб масло не порченое… а опосля пиши казначею челобитную, объясняй, что сгорело все вместе с колдовкою… нет, жечь колдовок экономически невыгодно.
Женщина, поравнявшись с креслом, в котором сидел пан Жигимонт, обернулась. Некрасивая. И все же… все же было в ее лице что-то такое…
Пан Жигимонт смолк и торопливо поднялся:
— Прошу простить, но мне пора… и вам тут засиживаться не стоит. — Он покосился на женщину, которая остановилась у пустого камина. — Послушайте совета старого человека…
— Пан Жигимонт! Вновь пугаете людей своими домыслами?
На этот голос обернулся не только Гавриил, но и незнакомка в лиловом, которая вдруг сгорбилась, точно желая стать меньше.
— Панна Каролина, — королевский палач поклонился, — ну что вы! Какие домыслы! Я почти уверен, что ваша сестрица, уж простите, волшбой запретною балуется.
— Глупости… а вы Гавриил? — Статная брюнетка протянула руку в перчатке.
Перчатка была атласной и алой. Вызывающий цвет.
— Мне муж о вас рассказывал…
— Муж?
— Вы встречались с ним за обедом. Произвели самое благоприятное впечатление, а уж ему понравиться непросто…
Она была высокой, чересчур высокой для женщины, и Гавриилу приходилось задирать голову, чтобы смотреть в глаза, а не на бюст, пусть бы оный и заслуживал всяческого внимания.
— Каролина, — представилась дама. — Каролина Зусек. А там моя бедная сестрица Агата… не слушайте этого старого маразматика…
…хлопнула дверь, стало быть, последние слова пан Жигимонт слышал и весьма разозлился.
— Ему повсюду мерещатся что ведьмы, что разбойники. Вот погодите, пройдет месяц-другой и он придумает, в чем обвинить вас.
— В чем?
— Не знаю. — Она повела пухлым плечиком.
Обнаженным плечиком.
Алое платье, в которое облачилась панна Каролина, было столь же роскошным, сколь и вызывающим. Шелк плотно облегал статную ее фигуру, подчеркивая и высокую грудь, которая так и норовила выпрыгнуть из излишне вольного выреза, и тонкую талию… от обилия обнаженного тела голова пошла кругом.
