Искра жизни - Ремарк Эрих Мария (лучшие книги .TXT) 📗

— Видишь это? — прошептал он, широко раскрыв свой рот.

— Что? — спросил Пятьсот девятый, рассматривая синее нёбо.

— Сзади справа — здесь золотая коронка.

Ломан повернул голову в направлении узкого окна.

— Да, — проговорил Пятьсот девятый. — Вижу. — Хотя он, признаться, ничего не видел.

— Выньте ее.

— Что?

— Выньте ее, говорю! — прошептал нетерпеливо Ломан.

Пятьсот девятый посмотрел на Бергера. Тот покачал головой.

— Она ведь крепко сидит, — заметил Пятьсот девятый.

— Тогда вырвите зуб. Он уже качается. Бергер это умеет. Он в крематории этим тоже занимается. Вдвоем вам легче будет сделать.

— К чему это?

Веки у Ломана поднялись и медленно опустились. Они были как у черепахи. У него не осталось больше ресниц.

— Вы же сами знаете. Деньги. На это купите еду. Лебенталь обменяет.

Пятьсот девятый молчал. Выменять золотую коронку на еду было небезопасно. Как правило, золотые пломбы регистрировались при поступлении заключенных в лагерь, потом в крематории их вытаскивали и собирали. Если эсэсовцам удавалось выяснить, что заактированной коронки или пломбы нет, ответственность ложилась на весь барак. Пока пломба не возвращалась на место, людей морили голодом. Человек, у которого однажды нашли пломбу, был повешен.

— Выдергивайте, — проговорил Ломан, тяжело дыша. — Это несложно.

— У нас нет щипцов.

— Тогда найдите проволоку! Согните ее!

— У нас и проволоки нет.

Глаза у Ломана закрылись. Силы оставляли его. Губы слегка подергивались, но слова уже угасали. Тело казалось безжизненным и распластанным, и только темные иссушенные губы еще оставались крохотным источником жизни, в который вливалось свинцовое безмолвие.

Пятьсот девятый выпрямился и посмотрел на Бергера. Ломан не мог видеть их лица — мешали доски нар.

— Ну как он?

— Теперь уже поздно, в общем конец.

Пятьсот девятый кивнул. Так уже часто бывало: наступало эмоциональное опустошение. Косые солнечные лучи осветили пятерых, которые, как высохшие обезьянки, сидели на четвереньках на самых верхних нарах.

— Наверное, скоро сыграет в ящик? — спросил кто-то, зевая и потирая подмышки.

— Чего вдруг?

— Тогда его место достанется Кайзеру и мне.

— Получишь, получишь свое.

В лучах равнодушно льющегося света кожа вопрошавшего напоминала леопарда: вся была усеяна черными пятнышками. Он жевал гнилую солому. Чуть поодаль на других нарах двое выясняли отношения. Эти обладатели тонких высоких голосов обменивались бессильными ударами.

Пятьсот девятый почувствовал, как Ломан теребит его за штаны. Он немного сполз с нар и, наклонившись, прошептал:

— Выдергивайте, вам говорю. Пятьсот девятый присел на край кровати.

— Мы ничего не сможем выменять. Это слишком опасно. Никто не станет рисковать.

У Ломана задрожали губы.

— Она не должна им достаться, — с трудом проговорил он. — Только не им! Я заплатил за нее сорок пять марок. В 1929 году. Только не им! Вырывайте зуб!

Вдруг он скривился и застонал. Кожа лица стянулась только вокруг глаз и губ — остальных мышц, которые могли бы выражать боль, уже просто не было.

Мгновение спустя тело Ломана вытянулось и вместе с вышедшим из груди воздухом вылетел жалкий звук.

— Это не твоя забота, — успокоил его Бергер. — У нас еще есть немного воды. Не беспокойся. Мы все уладим.

Некоторое время Ломан лежал без движения.

— Обещайте мне, что вы выдернете зуб, прежде чем меня унесут, — прошептал он. — Вам же это по силам.

— Хорошо, — сказал Пятьсот девятый. — Когда ты сюда попал, коронку зарегистрировали?

— Нет, только обещайте мне! Договорились?

— Договорились.

Глаза Ломана сузились и успокоились:

— Что все это означало, там, снаружи?

— Бомбы, — заговорил Бергер. — Город бомбили. Впервые. Американские самолеты.

— О-о…

— Да, — сказал Бергер тихо и твердо. — Развязка уже скоро! Близок час отмщения, Ломан!

Пятьсот девятый поднял глаза. Бергер еще стоял и не мог видеть его лицо. Он видел только его руки. Они то сжимались, то разжимались, словно душили чье-то горло, то отпускали, то придавливали опять.

Ломан не шевелился. Он вновь закрыл глаза и почти не дышал. Пятьсот девятый не был уверен, понял ли тот все, что сказал Бергер. Он поднялся.

— Он умер? — спросил кто-то на верхних нарах, не переставая чесаться. Остальные четверо сели на корточки рядом с ним, как автоматы. В их глазах зияла пустота.

— Нет.

Пятьсот девятый повернулся к Бергеру.

— Для чего ты ему это сказал?

— Для чего? — спросил Бергер, и лицо его передернулось, — Для того! Разве не ясно?

Луч света образовал вокруг его яйцевидной головы розовое облачко. В отравленном спертом воздухе казалось, что от него идет пар. Его глаза сверкали. В них было полно влаги, но такими они были почти всегда из-за хронического воспаления. До Пятьсот девятого стал доходить смысл сказанного Бергером. Но разве от этого умирающему было легче? Может быть, стало, наоборот, тяжелее. Он наблюдал, как муха села на синевато-серый глаз одного из «автоматов», ресницы которого в ответ даже не задрожали. «А если это все-таки было утешением? — подумал Пятьсот девятый. — Наверное, даже единственное утешение для угасающего человека». Бергер повернулся и по узкому проходу двинулся назад. Ему приходилось перелезать через лежавших на полу. При этом он был похож на птицу марабу, шлепающую по болоту. Пятьсот девятый следовал за ним.

— Бергер, — прошептал он, когда они миновали проход, — ты действительно веришь в это? Во что? Пятьсот девятый не мог решиться повторить сказанное. Ему казалось, что тогда все это куда-то улетит прочь.

— В то, что сказал Ломану. Бергер посмотрел на него.

— Нет, — проговорил он.

— Нет?

— Нет. Я в это не верю.

— Но, — Пятьсот девятый прижался к дощатой стойке, — зачем ты это сказал?

— Для Ломана. Но я в это не верю. Никакого отмщении не будет, никакого — никакого — никакого!..

— А город? Город-то горит!

— Город горит. Многие города уже сгорели. Это ничего, ничего не значит.

— Как же не значит? Должно!

— Нет! Нет! — упрямо шептал Бергер с отчаянием человека, который уверовал в свою фантастическую надежду, чтобы сразу же ее похоронить. Его бледный череп раскачивался, а из покрасневших от раздражения глазных впадин сочились слезинки.

— Горит маленький город. Нам-то что до этого? Ничего! Ничего не изменится. Ничего.

— Кое-кого они расстреляют, — заметил Агасфер с пола.

— Заткнись ты там! — прокричал все тот же голос из темноты. — Заткните же, наконец, ваши проклятые глотки.

Пятьсот девятый устроился на своем месте у стены. Над его головой находилось одно из немногих окон барака. Оно было узким, высоко расположено и в это время пропускало немного солнечных лучей. Свет доходил до третьего ряда дощатых нар. Все остальные ярусы находились в постоянной темноте.

Барак построили всего год назад. Пятьсот девятый помогал его ставить. Тогда он еще принадлежал к трудовому лагерю. Это был старый бревенчатый барак, который перевезли из закрывшегося концлагеря в Польше. В один прекрасный день четыре таких разобранных барака прибыли на городской вокзал. Они пахли клопами, страхом, грязью и смертью. Из них и образовался Малый лагерь. Потом пригнали следующий транспорт нетрудоспособных, предоставленных самим себе умирающих узников с востока. На все земляные работы потребовалось только несколько дней. В барак продолжали загонять больных, немощных, калек и нетрудоспособных. Так Малый лагерь превратился в постоянно действующий.

Солнце отбрасывало сжатый четырехугольник света на стену и выхватывало поблекшие названия и имена. Это были имена бывших узников барака в Польше и Восточной Германии. Они были накарябаны карандашом на бревне или выцарапаны кусками проволоки и ногтями.

Пятьсот девятому было известно много таких. Он знал, что вершина четырехугольника именно теперь извлекает из темноты имя в рамке из глубоких линий: «Хайм Вольф, 1941». Это имя, вероятно, начертал Хайм Вольф, когда уже точно знал, что ему суждено умереть. А имя свое он обвел линиями для того, чтобы никто из родственников не смог составить ему компанию. Тем самым ему хотелось окончательно закрепить тот факт, что он был и останется один. «Хайм Вольф, 1941» — линии тесные и строгие, чтобы уже никто не приписал свое имя. Это было последнее заклинание судьбы отцом, надеявшимся на спасение своих сыновей. Однако ниже, под линиями, вплотную, словно желая прилепиться, были начертаны еще два других имени — «Рубен Вольф и Мойша Вольф». Первое имя начертано вертикально и неуверенно, почерк явно ученический; второе — с наклоном и гладко, с достоинством без нажима. Рядом другой рукой написано: «Все уничтожены в душегубках».