Флотская богиня - Сушинский Богдан Иванович (книги без сокращений .TXT) 📗
Полковник уперся своими рыжеволосыми кулачищами в столешницу так, что, казалось, вот-вот сорвет ее или же опрокинет вместе со столом:
– Это ты, подполковник, к чему?
– Вам когда-нибудь приходилось слышать о таком русском царском генерале от инфантерии – Подвашецком? Генерал-адъютант императора Владислав Подвашецкий… О чем-нибудь говорит?
– Может, и заговорит. Вопрос: к чему подобные выяснения? – недоверчиво просверлил Шербетов подполковника взглядом своих миндалевых, по-азиатски раскосых глаз. – Будто не знаешь, что знакомство с царскими и белыми генералами у нас никогда не приветствовалось?
– Но этот вопрос – как раз по сути нашего разговора.
Полковник слегка съехал со стула, потому что только так мог запрокинуть голову и упереться взглядом в потолок – то есть принять позу «армейского мыслителя». Затем он вдруг подхватился и с необъяснимой для своей комплекции прытью метнулся к сейфу, порылся там и, отыскав нужную папку, извлек из нее несколько скрепленных листиков.
– Да, был такой. Пребывает в списке тех, кто подлежал выявлению и немедленному аресту.
– И что о нем известно?
– А что может быть известно? Еще относительно молодой, из тех, из ранних, генералов, которые в четырнадцать уже получали чины прапорщиков или корнетов. Аристократ польско-российских кровей. Правда, в Белом движении в России участия не принимал… Зато нагло метил на польский трон. Или в президентское кресло, поскольку Речь Посполитая к американской форме правления, видите ли, склонялась.
– Даже так? Он мог претендовать на трон?
– Причем вполне обоснованно. Поэтому у российского двора на него тоже виды были. Если уж возводить кого-то на польский трон, то своего, соответственно обработанного.
Гайдук вспомнил об Анне Альбертовне. Сама принадлежность этой женщины к роду человека, способного претендовать на корону, как-то сразу же подняла ее в глазах новоиспеченного подполковника.
– Обычная имперская политика, – согласился Гайдук.
– И не только имперская. Просто политика. Судя по всему, император для того и приблизил его к себе, чтобы в нужный момент предложить его полякам – такой вот финтиклеш вырисовывается. Не исключено, что генерал до сих пор жив, но это мы уточним.
– Он в Белом движении участия действительно не принимал, потому как в роли военного атташе оказался в Париже, а затем, сразу же после окончания мировой войны, – в Лондоне. Вопрос: это правда, что он был адъютантом императора?
– Судя по документам – да, числился. Ты так и не объяснил, каким таким финтиклёшем судьба генерала Подвашецкого касается нас с тобой?
– Прежде всего, она касается одного известного мне, а теперь уже и нужного нам, человека. Мне бы очень не хотелось, чтобы он каким-то образом пострадал, поскольку уже проверен в бою и, можно считать, дважды спас мне жизнь. Словом, агентом он может стать прекрасным.
– Крови пролетарской на нем много?
– Вообще нет. Уверяет, что до пролетарской крови дело не доходило.
Гайдуку вспомнился «поцелуй Изиды» Анны Жерми и ее коронный выстрел в солнечное сплетение, но он тут же постарался развеять эти воспоминания, опасаясь, как бы полковник не вычитал их по глазам.
– Его дело уверять. Сам-то ты в этом уверен?
– Уверен, – ответил Дмитрий, с опаской ожидая, что старый чекист потребует доводов посерьезнее.
Однако вместо этого полковник задумчиво постучал тыльной стороной карандаша по столу и, глядя в пространство впереди себя, произнес:
– Так-так… Странный финтиклеш вырисовывается.
– Даже если бы какая-то частица крови на нем и проявилась, то оказалась бы намного меньшей, нежели та, что есть на пленных вермахтовцах, которых мы собираемся вербовать. Он же, этот человек, всего лишь выживал. Причем на своей родной земле. Да, не выдавал своего происхождения, но и против советской власти не боролся; что называется, пребывал в глубокой консервации. К немцам тоже не подался, хотя возможность такую имел – я тому свидетель.
– Ну, ты особо не храбрись, – вполголоса, себе под нос, пробубнил полковник. – И в свидетели напропалую не набивайся.
– Однако Гитлера он яро ненавидит, а посему готов сражаться против оккупантов.
На сей раз полковник так увлекся постукиванием своего философского карандаша, что в какое-то мгновение Гайдуку показалось: тот просто выпал из разговора, из реальной ситуации, в которой они сейчас пребывали. Как раз в ту минутку, когда Дмитрий уже готов был напомнить о себе, Шербетов наконец изрек:
– Ладно. Теперь забудь о своих заверениях и давай обо всем с самого начала: правдиво, конкретно, с полной ответственностью за политическую благонадежность твоего протеже.
– Для начала нужно бы разведать, как к его кандидатуре отнесется наше командование…
– Ты еще долго терпение мое испытывать намерен, подполковник? Или, пока я тебя до ефрейтора не разжалую, по-человечески не заговоришь?
– Только просьба: то, что я сейчас скажу, до поры останется между нами. Сначала следует…
– Да я все понял, ефрейтор Гайдук, все понял!
– Словом, в нашем распоряжении находится дочь генерала Подвашецкого.
Понадобилось несколько мгновений полнейшего изумления, чтобы Шербетов обрел способность произнести:
– Кто-кто?! Чья дочь?!
– Того самого, генерал-адъютанта Подвашецкого, претендента на польский трон, данные о котором вы только что так захватывающе излагали…
7
Утром госпиталь подняли по тревоге и в спешном порядке стали готовить к эвакуации. В городе ощущалась нервозность, граничащая с паникой.
Поначалу никто не верил, будто немецкие танки так глубоко вклинились в оборону советских войск, что речь уже идет об их выходе к Днепру. Но к обеду в городе стали появляться беженцы из Покровки, поселка, расположенного буквально в тридцати километрах севернее города. Они-то и сообщали, что целая орда немецких танков, с солдатами на корпусах, словно бульдозерами, прошлась по ближайшим селам, устремляясь на восток. Причем в саму Покровку танкисты свои машины не вводили, в мелкие стычки с красноармейцами не вступали. Становилось ясно: немцы спешили к Днепру, чтобы, с ходу форсировав эту реку, обойти Запорожье, с его предприятиями и прочим потенциалом, с севера и северо-востока.
– Когда ж это наконец кончится?! – нервно прорычал начальник госпиталя, получивший приказ об эвакуации в присутствии Евдокимки и Корневой, и рванул кобуру так, словно намеревался пустить себе пулю в лоб или же самолично разобраться со всем германским воинством. Через некоторое время он застегивал кобуру, но снова ругался и рвал…
– Вот только кобуру оставь пока что в покое, – холодным, властным голосом остудила его Корнева. – До нее еще дойдет очередь, только чуть позже.
– Но как можно сворачивать госпиталь, если раненые все прибывают и прибывают?!
– Словно тебе это впервой, эскулап-капитан? Мы еще столько раз будем сворачиваться и разворачиваться, что этот случай тебе очень скоро забудется. Упустим время – окажемся в окружении, вот тогда и поймем, что такое настоящая война.
Слова медсестры подействовали. Зотенко проворчал: «Пожалуй, ты права: нельзя терять время», – и тут же отдал распоряжение готовить людей и транспорт к отходу.
Ни эскулап-капитан, ни в штабе дивизии пока что представления не имели о том, в каком именно городе или поселке найдут они очередное пристанище, но все с каким-то внутренним облегчением и надеждой твердили: «На этот раз перебросят за Днепр. Теперь уже – за Днепр!» Порой у Евдокимки создавалось впечатление, что и солдаты, и беженцы свято верили: их спасение – за Днепром. Причем спасение от всего – от немцев, от оккупации, от бесконечных отступлений, от самой войны. Понятие «за Днепром» в сознании множества людей приобретало значение некоего символа «земли обетованной», где их ждало спасение.
Всем остальным было проще: они снимались и уходили на восток налегке; или же спешили занять «заранее подготовленные позиции». А вот свернуть госпиталь, где полно тяжелораненых, формируя целые колонны из машин и подвод, и по пути разворачивая походные операционные, чтобы спасти тех, кого еще можно… Порой Евдокимке и самой хотелось по этому поводу «рвать кобуру» и, наверное, рвала бы, если бы таковая у нее имелась.
