Правда сталинских репрессий - Кожинов Вадим Валерьянович (читаем бесплатно книги полностью txt) 📗
М.С. Агурский, говоря о "первой четвёрке", имел в виду, что пятый член тогдашнего Политбюро, Ленин, к 1923 году в силу болезни уже не мог исполнять свои обязанности. Но на деле Ленин надолго вышел из строя ещё в конце 1921 года и, покинув Москву, впервые появился публично лишь 6 марта 1922 года. В своём выступлении в этот день он сказал о болезни, "которая несколько месяцев не даёт мне возможности непосредственно участвовать в политических делах и вовсе не позволяет мне исполнять советскую должность, на которую я поставлен". (Ленин даже зачеркивал тогда свой титул "Председатель Совнаркома", когда ему приходилось набрасывать записки на имевшихся под рукой официальных бланках).
Словом, "первая четверка", о которой говорится в книге М.С. Агурского, правила страной в 1922-м, а не в 1923 году; последняя дата неверна потому, что Политбюро, "изыскивая средства" (как сформулировал Агурский) для опровержения тех, кто указывал на "еврейское доминирование", как-то неожиданно 3 апреля 1922 года приняло в свой состав двух русских — А.И. Рыкова и М.П. Томского (Ефремова), которые ранее даже не были кандидатами в члены Политбюро. Возможно, это было сделано по инициативе Троцкого, а не Ленина, ибо имеется свидетельство, что "после первых же заседаний Политбюро с участием двух новых его членов Ленин заметил: "Ну вот, и представительство от комобывателей (т. е. коммунистических обывателей. — В.К.) есть теперь в нашем Политбюро". Показательно, что в своем «завещании» — "Письме к съезду" от 24 декабря 1922 года — Ленин охарактеризовал всех четырех нерусских членов Политбюро (в таком порядке: Сталин, Троцкий, Зиновьев, Каменев), но вообще не упомянул ни Рыкова, ни Томского. Тем не менее именно Рыков после смерти Ленина стал главой правительства — без сомнения, именно как русский и к тому же сын крестьянина (поскольку тогда еще многим казалось, что страной правит Совнарком). Но роль Рыкова и других занимавших высокие посты русских в определении основ политического курса страны едва ли имела решающий характер.
Впрочем, несмотря на вполне определенные сведения о «пропорциях» на высших этажах власти, утверждения о "еврейском засилье" в послереволюционной России и ранее, и ныне многие стремятся квалифицировать как «антисемитские» выдумки. В связи с этим целесообразно еще раз сослаться на суждения людей, которых никак нельзя заподозрить в "антисемитизме".
Знаменитейший в начале века адвокат и литератор Н.П. Карабчевский, который был настоящим кумиром российского еврейства (он, в частности, блистательно вел защиту в ходе известного "дела Бейлиса"), в 1921 году издал в Берлине свои мемуары "Что глаза мои видели", где определил тогдашнее положение в России как "еврейскую революцию".
Чрезвычайно характерны послереволюционные дневники не ушедшего в эмиграцию В.Г. Короленко — писателя, который даже в большей степени, чем Карабчевский, был до 1917 года объектом еврейского поклонения. Тут особенно уместно непосредственно сопоставить дореволюционную и позднейшую «позиции» прославленного писателя. В свое время, услышав чью-то фразу: "Я человек русский и не могу выносить этой еврейской наглости", — Короленко категорически возразил: "…никакой "еврейской наглости" нет и не может быть, как нет и не может быть "еврейской эксплуатации", потому что невоспитанных, да и подлых, людей хватает в любом народе".
Однако тот же Короленко записал 8 марта 1919 года в своем дневнике, как бы опровергая самого себя: "…среди большевиков — много евреев и евреек. И черта их — крайняя бестактность и самоуверенность, которая кидается в глаза и раздражает. Наглости много и у не-евреев. Но она особенно кидается в глаза в этом национальном облике". Кто-нибудь, вполне возможно, придет к выводу, что в Короленко, так сказать, пробудился ранее дремавший в нем «антисемитизм» и он начал обличать специфически «еврейскую» наглость, то есть предъявлять обвинение евреям вообще, евреям как таковым. Но это вовсе не так. Владимир Галактионович заметил только, что в еврейском «облике» наглость "особенно кидается в глаза".
И утверждение это следует, очевидно, понять в том смысле, что наглость в русском «облике» привычна и потому не очень заметна, а та же наглость в «чужом», "ином" облике воспринимается гораздо острее.
В дневниковой записи Короленко действительно существенно другое: констатация очень внушительного участия евреев в большевистской власти, которая — о чём многократно говорил писатель — была гораздо более насильственной и жестокой, чем дореволюционная власть (постоянно и беспощадно осуждавшаяся ранее и самим Короленко, и многочисленными еврейскими авторами). Писателя, в частности, возмущали факты, свидетельствующие о заведомой «привилегированности» евреев при новой власти. Он описывает (25 мая 1919 года) сцену в "жилищном отделе" Совета: "…какой-то «товарищ» требует реквизировать комнату для одной коммунистки. Тут же хозяин квартиры и претендентка-коммунистка. Это старая еврейка совершенно ветхозаветного вида, даже в парике". И она "всем своим видом старается подтвердить свою принадлежность к партии… «Коммунистка» водворяется революционным путем в чужую квартиру и семью… Для русского теперь нет неприкосновенности своего очага… Притом… то и дело меняют квартиры. Загадят одну — берут другую" (с. 108).
Еще раз подчеркну, что перед нами свидетельства писателя, которого никому не удастся обвинить в пресловутом «антисемитизме». Дело идет о всецело объективной характеристике тогдашней ситуации. Вот Короленко заходит в помещение ЧК, чтобы попытаться помочь арестованным соотечественникам: "Это популярное теперь среди родственников арестованных имя: "товарищ Роза" — следователь. Это молодая девушка, еврейка… Недурна собой, только не совсем приятное выражение губ. На поясе у нее револьвер в кобуре (Ну прямо как в популярной еще не так давно песенке Б. Окуджавы…). Спускаясь по лестнице, встречаю целый хвост посетительниц. Они подымаются к "товарищу Розе" за пропусками на свидание. Среди них узнаю и крестьянок, идущих к мужьям-хлеборобам, и «дам». Товарищ Роза… на упрек Прасковьи Семеновны (сестра супруги Короленко. — В.К.), что она запугивает допрашиваемых расстрелом, отвечает в простоте сердечной: "А если они не признаются?.." (с. 108, 109).
Повторю еще раз: В.Г. Короленко ни в коей мере не был «антисемитом»; характерна его озабоченность следующим (запись 13 мая 1919 года): "Мелькание еврейских физиономий среди большевистских деятелей (особенно в чрезвычайке) разжигает традиционные и очень живучие юдофобские инстинкты" (с. 106). Поистине замечательно, что почти одновременно об этом же говорит и Троцкий на заседании Политбюро (18 апреля 1919 года): "…огромный процент работников прифронтовых Ч.К… составляют латыши и евреи… и среди красноармейцев (даже! — В.К.) ведется и находит некоторый отклик сильная шовинистическая агитация".
Приведу еще фрагмент из недавно впервые изданных воспоминаний российского дипломата Г.Н. Михайловского — человека, которого опять-таки абсолютно нельзя заподозрить в «антисемитизме», ибо он сформировался в той среде, где высшим моральным авторитетом были люди типа Короленко (Георгий Николаевич — сын Николая Георгиевича Михайловского, писателя, вошедшего в русскую литературу под именем «Гарин» — автора четырехтомного автобиографического повествования, открывающегося всем известным "Детством Тёмы", а также замечательной — к сожалению, гораздо менее известной — очерковой книги "Несколько лет в деревне"), Во время Гражданской войны П.Н. Михайловский много скитался по России и не раз имел дело с ЧК. Он рассказывает, в частности, как в 1919 году еврейка-чекистка "с откровенностью объяснила, почему все чрезвычайки находятся в руках евреев: "Эти русские — мягкотелые славяне и постоянно говорят о прекращении террора и чрезвычаек, — говорила она мне. — Мы, евреи, не даем пощады и знаем: как только прекратится террор, от коммунизма и коммунистов никакого следа не останется…" Так с государственностью Дантона рассуждала провинциальная еврейка-чекистка, отдавая себе полный отчет о том, на чем именно держится успех большевиков. При всем моральном отвращении, — заключил Г.Н. Михайловский, — я не мог с ней не согласиться, что не только русские девушки, но и русские мужчины-военные не смогли бы сравниться с нею в её кровавом ремесле".
