Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы - Мухина Евдокия Афанасьевна (бесплатная библиотека электронных книг .txt) 📗
Ох, Цыган, Цыган!
Когда стемнело, старшина Еремейчик собрал всю группу и построил нас в одну шеренгу у входа в гостиницу «Сочи». Свет от фонаря был густо-синим, отчего голубые комбинезоны, натянутые поверх формы, виделись черными, а лица казались восковыми.
Я была левофланговой, стояла рядом с Колей Рыжиком. Скосив глаза, видела, как в свете качающегося фонаря бегают по его лицу веснушки. Нос заострился. И кадык на худенькой шее ходит туда-сюда.
Может быть, минута прошла, я не знаю. Часы у меня были, но я не имела права смотреть. Надо было смотреть на старшину, ждать его слова.
В комбинезоне Еремейчик выглядел стройным, бравым и значительным, нисколько не плоским, как обычно. Комбинезон он надел поверх сапог. Вот почему не видны были его худые ноги.
Еремейчик три раза прошелся вдоль строя, придирчиво осматривая каждого. Наконец скомандовал «Вольно» и обратился к нам с такими словами:
— Как сознательным и подготовленным всем вам говорю: здесь для замечаний и вопросов не место. Подойдет полуторка, молча — я повторяю: молча, без разговоров и взаимопререканий, — грузитесь в порядке спокойной очереди, то есть тем же самым строем, какой сейчас есть. И таким же строем — запомните, кто за кем, — будем по сигналу летчика прыгать. Майор, командир группы, перед вами всеми первым, а я как его помощник за вами — последним… Возможно, будут уточнения. А теперь стоять по возможности без разговоров, тем более без шуточек. Погрузимся на машину — шутите, веселитесь хоть всю дорогу до аэродрома.
Как только перестал говорить старшина, ко мне повернулся Рыжик. Шепотом спросил:
— Ты чувствуешь?
— Что я должна чувствовать?
— Общее напряжение советских фронтов от Черного до Баренцева моря? Я серьезно тебя спрашиваю. Ты себя как частицу чувствуешь?
— Чувствую-чувствую.
— Думаешь, я шучу?
— Зачем… ты не шутишь. Но не надо, Коля, ладно? Напрягайся сам за себя, ладно? Пока мы здесь, на Большой земле.
Он улыбнулся, и я вдруг увидела три золотых зуба. У мальчишки золотые зубы. Почему я раньше не видела? А потому, наверное, что он ни разу при мне не улыбался. Не смеялся, когда остальные смеялись.
Я вспомнила, что перед войной на толкучке в Сухуми какой-то дядька в грязном белом халате носил на груди фанерный лоток. На лотке горкой лежали золотые коронки. Да не золотые, конечно, а медные, под золото. Деревенские женщины, парни, девушки выбирали из кучи и примеряли на свои здоровые передние зубы. Для красоты. Вот я и подумала, что этот Колька Рыжик тоже так носит. Не захотелось его слушать.
— А ты стихи любишь? — спросил он.
— Люблю, люблю… Только помолчи, ладно?
Тут подошла полуторка, и мы стали грузиться. Я ждала, что из кабины выйдет майор Зубр, но в кабину сел старшина. Майор нас потом обогнал на открытом «виллисе». С ним рядом сидел начальник «Школы», а впереди, с водителем, в гимнастерке с четырьмя шпалами — еще какой-то военный.
Как я могла увидеть знаки различия? Оказывается, вышла из-за тучи луна. Для меня неожиданно. Честно говорю — я была как пришибленная. Что-то обрывками видела, обрывками слышала. Даже не доходило, о чем говорят, сидя в кузове, ребята.
Вдруг я заметила, что рядом со мной Рыжик, что лицо у него обиженное. Может быть, я его обидела? Надо было кончать с этим настроением. В самом деле, о чем я, когда грузились и потом, в машине, думала? Не могла отдать себе отчета. Наверное, все-таки вспоминала, как мы ехали на практику с Аверкием и как мы потом клялись друг другу быть до конца вместе. Но и это было во мне смутно.
На аэродроме нас ждали руководители Крымского штаба.
Еремейчик нас построил, после чего начальник Крымского партизанского штаба заговорил с нами без всякой официальности, как бы заново представил нам наших командиров — майора Зубра и старшину Еремейчика, сказав, что оба они волевые и опытные разведчики, с которыми он сам бы полетел куда угодно. Потом подозвал первого и второго пилотов нашего Ли-2, и они каждому из нас пожали руку.
Неожиданно громко раздается команда:
— По местам!
Один за другим поднимаемся по трапу. Вот оно, знакомое гулкое брюхо самолета. Вдоль бортов металлические скамьи, с потолка льется от плафона тусклый желтый свет. Второй пилот захлопывает тяжелую дверцу. Звук — как от удара по пустой бочке. Моторы пока не работают. Тихо. Майор говорит Еремейчику:
— Разобрать парашюты!
Старшина в приказном тоне обращается к нам:
— Разбирать парашюты, помогать друг другу пристегивать, проверять друг друга — все ремни и застежки; осмотреть грузмешки, осмотреться самим; осмотреть оружие — автоматы, пистолеты, гранаты! Объявляю новый приказ командира группы: прыгать будем в следующем порядке — первым майор, за ним радист Чижик. Все остальные — от левого фланга за Чижиком; последним прыгаю я. Каждый знает, кто за кем?
Все подтвердили, что знают.
За процедурой прикрепления парашютов следили не только майор и старшина, но и первый пилот. Но вот все готово, мы садимся, еле умещаясь на узких скамьях. Груз на каждом велик. На мне рация, два комплекта батарей — один в упаковке, другой в вещмешке с продуктами. Мешок тяжелый, пожалуй, потяжелее моего собственного веса. Его набили для быстрого снижения. Сама-то ведь я слишком легка, ветер может далеко унести. Чего только нет в моем мешке. Ну да ладно, лететь не больше двух часов, выдюжу.
Заработали пропеллеры. Все быстрей, быстрей, пока не начался общий сильный гул, самолет дернулся и, постукивая, побежал по взлетной дорожке. Каждая неровность болезненно отзывалась на моих перегруженных плечах. Я его торопила: скорей взлетай, а то еще во мне что-нибудь сломается! Но вот стук прекратился — значит, мы в воздухе.
Сидим молча. Друг на друга почти не глядим. Я вспоминаю, как летела с Дашей, Полей, Сашкой Зайцевым и Галицким в район Нальчика. Такой же был самолет, только группа поменьше. Летели весело, перекрикивались, шутили. Правда, груза такого не было. Но дело, пожалуй, не в грузе. А в чем? В тот раз летели под рождество, в этот — под 8 Марта. Об этом почему-то все забыли. А как бы хорошо по такому случаю пошутить. Нет, не до шуток.
Хочу понять, почему мы такие напряженные, почему нам не до шуток. Ведь под Нальчиком нас разбросали по одиночке — значит, и опасность для каждого была большей.
Стараюсь отбросить эти мысли. С трудом приподымаюсь, чтобы заглянуть в иллюминатор. Смотрю — все иллюминаторы задраены: нельзя себя выдавать светом.
Летим, летим, постепенно привыкаем… К чему привыкаем? К опасности?
Вот это верно. К опасности надо привыкать. Так нас учили в разведшколе. Помню, еще говорили, что чувство опасности помогает выработать осторожность. Страх же надо научиться преодолевать. Нет людей, которым незнакомо чувство страха. Но герой тот, кто сможет его преодолеть.
Хорошо говорить, а как исполнить? Понемногу оглядываю всех — кто как себя держит. Первым делом смотрю на командира. Он ничем не выделяется. В таком же комбинезоне, с таким же тяжелым мешком. Встретился с моим взглядом, вскинул голову: «Не робей, Чижик, не куксись! Все будет хорошо». Старшина Еремейчик сидел со мной рядом. Он уткнулся носом в какую-то книжицу. Хотя вряд ли мог при таком свете читать. Я заинтересовалась, заглянула на обложку. Устав Красной Армии. Думаю: это особый надо иметь характер, чтобы в такой обстановке… Но пригляделась внимательно — спит старшина Еремейчик. Прячется за книжку и спит. А может, он притворяется? Я от этого даже развеселилась.
Цыган, как я и думала, держался воинственно. Положил ногу на ногу, горделиво закинул голову — мол, знай наших. Вроде бы ждал, что сейчас его сфотографируют. По мне скользнул холодным взглядом: ты-то чего сюда затесалась?.. Что ж, может, так и надо. Командир в него верит…
Летим… В самолете холодно. Давит изнутри на ушные перепонки. Значит, поднялись высоко. Снова оглядела ребят. Интересно, как держится тот, что обо всем расспрашивал — Сашка Бутуз? Гляжу — нет его. Куда мог деваться? Кажется, никто с места не поднимался. Снова смотрю, считаю. Вместе со мной двенадцать человек. Должно быть тринадцать. Не выдерживаю и толкаю в бок Еремейчика. Он вздрагивает:
