Три женщины одного мужчины - Булатова Татьяна (книги без сокращений TXT) 📗
– Неважно, – отмахнулась жена, но потом все-таки добавила, и фраза зазвучала как-то по-казенному, как на суде: – Я все-таки мать, Женя. И мне неприятно, что ты так высказываешься о моей дочери и моем внуке.
– Пра-а-авда? – усмехнулся Вильский. – Раньше ты мне этого не говорила. Все больше: «Все равно где, все равно как, лишь бы только с тобой. Вдвоем». Не так?
– Так, – быстро признала Люба. – Но ведь ты говорил мне то же самое, – напомнила она мужу.
– Все правильно, – согласился с ней Вильский. – Но заметь, мы живем в одной комнате не с моими дочерями…
– Я понимаю, спасибо. – Люба заторопилась свернуть неприятный разговор.
– Я тоже тебя понимаю, – сказал Евгений Николаевич и засобирался.
– Ты куда? – поинтересовалась Люба, посчитавшая инцидент исчерпанным.
– Мне надо пройтись, – в голосе Вильского появилась озабоченная интонация.
– Я с тобой, – вызвалась составить ему компанию Люба и тоже начала собираться.
– Не надо, – попросил Евгений Николаевич, почувствовавший глухое раздражение. – Хочу побыть один.
– Зачем? – задала глупый вопрос жена.
– Нужно, – отрезал Вильский и выскочил из комнаты как ошпаренный.
Потом довольно долго Евгений Николаевич стоял у входа в общежитие, курил и все никак не мог выбрать, в какую сторону пойти. По левую руку располагалось несколько гаражей-ракушек, обезобразивших весь двор. По правую – детская площадка с выломанными аттракционами и загаженной собаками песочницей. «Позади Москва!» – иронично подбодрил себя Вильский и шагнул вперед.
Ноги сами принесли его в старую часть Верейска. И вскоре Евгений Николаевич очутился рядом с домом, окруженным высокими взрослыми тополями. В этом доме жили его родители, бабушка, друзья детства. Из скрытого от глаз прохожих двора по-прежнему доносились детские голоса, которые, казалось ему, теперь звучали совсем иначе. Не так, как раньше. Вильскому стало грустно, но очень скоро он почувствовал, что эта грусть легкая. И даже приятная.
Евгений Николаевич шел по хорошо знакомым местам, и с каждым шагом изменялось его дыхание. Оно становилось свободным.
Вильский вздохнул полной грудью и подумал, что, раз он рядом, хорошо бы зайти к родителям. Евгений Николаевич даже сделал несколько смелых шагов по направлению к дому, но вовремя остановился: «Не сейчас!» «А когда?» – послышался ему голос Анисьи Дмитриевны, и в памяти всплыл неприятный разговор с Любой, и это дурацкое слово «Ильюша», и много еще чего, связанного с Юлькой, с чем он, взрослый мужик, вынужден был мириться. В душе снова поднялась волна недовольства, потому что такая зависимость от «глупых», как считал Вильский, обстоятельств противоречила его стремлению жить правдиво и свободно.
«Никому отчета не давать. Себе лишь самому служить и угождать… – пробормотал Евгений Николаевич известные пушкинские строки, но от этого легче не стало. – Бабья истерика! – отчитывал себя Вильский. – Все же хорошо: я люблю ее, она любит меня. Ничего особенного Любка не сказала. Ее тоже можно понять. Не может же она выгнать эту дуру с ребенком на улицу». Евгений Николаевич снова попытался отыскать в себе хоть какое-то доброе чувство по отношению к Юльке и ее сыну, но был вынужден признаться, что, кроме раздражения и брезгливости, не испытывает ничего. Ему и о собственных-то детях нисколько не хотелось вспоминать, потому что любая мысль рождала чувство вины. «Здесь и сейчас! – скомандовал себе Вильский. – Здесь и сейчас! Жить, Женька, надо здесь и сейчас!»
Эта трижды повторенная фраза взбодрила Евгения Николаевича, подарив уверенность в завтрашнем дне. Хотя, возможно, и временную. Вильский собирался жить со своей женой «всерьез и надолго», невзирая на массу сопутствующих проблем в виде отсутствия жилья, достойного заработка, невольно обиженных родственников и разграбленной бандитами страны. «Невозможно родиться и умереть понарошку», – философски подумал Евгений Николаевич и резко поменял направление движения: через пять минут он стоял во дворе родного дома и, задрав голову, рассматривал окна третьего этажа, за которыми проистекала размеренная жизнь родителей и бабушки.
Впрочем, к ним-то Вильский подниматься как раз и не собирался. Он вошел в соседний подъезд, не по возрасту легко взбежал на второй этаж и, шумно отдуваясь, позвонил в квартиру Льва Викентьевича Ревы.
– Ты? – не смогла сдержать удивления Нина и поджала губы, вспомнив, что принадлежит к лагерю сторонников Женечки Вильской.
– Как видишь, – усмехнулся Евгений Николаевич. – Здравствуй, Нина.
– Ну, здравствуй, коли не шутишь, – собравшись, поприветствовала его жена друга, но пройти в квартиру не пригласила.
– Так и будешь держать меня в дверях? – криво улыбаясь, поинтересовался Вильский.
Нина молча посторонилась.
– Слушай, Нинка, – проникновенно произнес Евгений Николаевич. – Я все понимаю. Ты на Женькиной стороне. И вообще не обязана со мной целоваться. Но по-человечески-то мы можем поговорить?
– О чем? – выдавила из себя Нина.
– Да ни о чем, если не хочешь. Левчик дома?
Жена Ревы отрицательно покачала головой.
– А когда будет?
– Не знаю, – легко солгала Нина, хотя запахи, доносившиеся из кухни, свидетельствовали о том, что она ждет мужа к ужину.
Вильский почувствовал, что она лжет, и опустил голову: стало неприятно, так и хотелось поймать ее с поличным и задать прямой вопрос: «А врать-то зачем?» Но Евгений Николаевич сдержался и для приличия уточнил:
– Могу я Левчика здесь подождать?
Нина неохотно кивнула и предложила пройти в зал, хотя хотелось мстительно полюбопытствовать: «А к своим чего не идешь?» Но произнести это вслух она не решилась: долгая жизнь с неумным Ревой научила ее справляться со своими эмоциями. «Кто-то же должен в нашей семье соображать?!» – любила говаривать Нина, собираясь с подругами, потому что иначе невозможно было объяснить ее терпимость по отношению к частым зигзагам Левчика.
Абсолютизируя свой семейный опыт, Нина все чаще и чаще примеряла на себя роль умудренной жизнью патронессы. Правда, играть ее теперь получалось только по отношению к дочери и ее подружкам, ибо Нинины сверстницы в лице Женечки Вильской и Зои Ревы легко ставили под сомнение ее сентенции. Евгения Николаевна так вообще прямо заявляла Левиной жене: «Не тебе меня учить, Нина. За Левой лучше присматривай». А попробуй за ним присмотри, за Левой. Лева здесь, Лева там. То дома, то в соседях. Вот и сейчас, растревожилась Нина, говорит, что на работе, а на самом деле…
– Как Ленка? – подал голос Вильский, обратив внимание на фотокарточку в рамке. – Замуж не собирается?
– Она уже год как замужем, – сообщила гостю Нина, наслаждаясь произведенным эффектом.
– Вот как, – только и сказал Евгений Николаевич, догадавшийся, что его на Ленкину свадьбу не пригласили намеренно. Он даже представил, как ссорились супруги, обсуждая этот вопрос, потому что наверняка широкая душа Левчика требовала присутствия близкого друга, а Нина из бабьей мстительности высказывалась против. И, видимо, очень убедительно, раз Лев Викентьевич ни словом не обмолвился о столь важном событии в жизни семьи.
«Интересно, а Вовчик был?» – подумал Вильский, но ревности не ощутил, скорее, тоску по разваливающейся на глазах мужской дружбе. Захотелось встать и уйти. И больше не подавать руки Левчику. А может, и Вовке. И вообще никому, кто знал его прежде. Захотелось вычеркнуть из памяти две предыдущие жизни, чтобы прожить последнюю так, как хочется. Так, как надо.
Именно эта мысль удержала Евгения Николаевича в сразу ставшем неуютном кресле, проглотить обиду, а точнее, оставить ее смакование на потом. Сейчас перед Вильским стояла другая цель. И для ее осуществления ему позарез был нужен Лев Викентьевич Рева.
Ждать пришлось долго: Нина дважды разогревала для мужа ужин, всякий раз забывая предложить гостю чаю. «Пусть забавляется», – улыбался про себя Евгений Николаевич, дав себе слово не реагировать на эту дуру вообще. Поэтому, когда в дверях появился Левчик, Вильский взял слово первым, не дав возможности жене друга призвать того к ответу за столь длительное опоздание.
