Исповедь старого дома - Райт Лариса (бесплатные книги полный формат TXT) 📗
— Что же делать? — расстроилась женщина.
— Не переживайте! Я подумаю и пришлю вам возможные варианты. Как с вами можно связаться?
Мужчина вытащил из внутреннего кармана пиджака визитку:
— Вот, пожалуйста.
Анна прочитала указанную должность. Единственным понятным оказалось слово «директор». Остальное (мерчендайзинга, брендирования и отдела футурологического маркетинга) было вроде написано русскими буквами и даже имело смысл, но все вместе не складывалось в голове Анны в хоть сколько-нибудь разумную надпись. «По крайней мере, он далек от мира искусства». Единственный вывод, который она поспешила сделать и который пришелся ей по душе.
— Мне понадобится несколько дней, максимум неделя, — объявила Анна заказчикам. Они тут же встали, засобирались к выходу. — Подождите, самое главное забыла спросить: детская нужна в квартире или в доме? Вы за городом живете?
— Ой, что вы? — махнула рукой женщина. — Мы бы с удовольствием, но Светочка же школьница. По пробкам не наездишься. Так что пока мы по Чехову: «В Москву! В Москву!»
«В Москву! В Москву!» — зазвенело в ушах Анны раскатистое эхо.
— В Москву? В Москву?! — десятый раз неверяще переспрашивала бабушка. — Но что я там буду делать?
— То же, что и здесь. Вытирать Нуке сопли, — откликнулась мама, снимая с полки очередную статуэтку, заворачивая ее в газету и убирая в чемодан. — Мам, ей в школу пора, — она кивнула на тихо замершую в углу девочку.
Аня боялась дышать. А вдруг мама послушает бабушку? Вдруг передумает? Что, если оставит их здесь, и придется еще лет десять слушать перешептывания за спиной:
— Это ведь дочка самой…
— Что вы говорите? А я ее тут никогда и не встречала.
— Да она носа почти не кажет. Что ей здесь делать-то?
— Да уж, не королевское это дело — каблуками грязь месить.
— Жалко девочку.
— Жалко.
— А папаша-то есть?
— Бывает какой-то. Чудной.
— Отчего же?
— То на катере девку катает с бешеной скоростью, то заставляет по полю бегать и сам за ней скачет с камерой на плече.
— А зачем ему камера?
— А бес его знает! Тоже поди из этих, из киношных.
— Наверное. Ох, жалко девку!
— Жалко.
Аня эти сплетни ненавидела. Отчасти за то, что они были истинной правдой. И сознание того, что ее действительно можно и нужно жалеть, делало существование невыносимым. Невнимание матери и прилюдные вздохи бабушки сделали свое дело: Аню, не таясь, называли сироткой и взрослые, и ребятня. Только теперь, понимая значение слова, она не могла принять такого обращения. Взрослым грубила, ровесникам отвешивала тумаки. Ходила с синяками, но с высоко поднятой головой. Старалась изобразить равнодушие и рыдала ночами в подушку. Много ли силы воли у маленькой девочки? Она держалась, но из последних сил — и мысль о том, что совсем скоро ей придется оказаться со своими обидчиками в одном классе, в стенах которого не скроешься ни от насмешек злючек, ни от жалостливых взглядов добряков, не давала покоя и заставляла надеяться на то, о чем она и мечтать не смела.
Мама приехала совершенно неожиданно. С момента последней встречи прошло не больше месяца, а такими частыми визитами она их прежде не баловала. Не зашла, а влетела. И не с усталым видом, а с игривой, даже радостной улыбкой на лице. И не бросила мимоходом равнодушное «Привет. Как дела?», а взъерошила Ане волосы и даже чмокнула в щеку — невиданная нежность!
— Что стряслось-то? — охнула бабушка, тоже пораженная этим невиданным ранее фейерверком.
А мама все продолжала смеяться. Ничего не объясняя, сняла с антресолей чемодан, открыла шкаф, начала вынимать оттуда вещи.
— Времени мало. Завтра приедет Серж с машиной.
Аня не удержалась: прыснула. Манера мамы называть всех чудными именами и веселила ее, и вызывала в то же время жгучую неприязнь. Чего только стоило это ее вечное «Нука»!
— Почему мама меня так называет? — спросила она как-то бабушку.
— Так по имени ведь.
— По имени?
— Ты же у нас Анук, не знаешь разве?
Аня помотала головой, переспросила, пробуя диковинное имя на вкус:
— Анук?
— В честь французской актрисы Анук Эме. Уж больно она твоей маме нравилась, да и меня она все попрекала. Говорила: «И где только вы такое имя отыскали, Алевтина? С ним не на сцену надо выходить, а в хлеву корячиться». Глупо, конечно. Имя красивое, оно и на сцене звучит, да и в хлеву ни с каким не грешно копаться. Да свою-то голову не приставишь. Хотела она тебя назвать по-особенному — так и сделала. А мне что? Анук так Анук. Сказанного не исправишь.
— Не исправишь? — Аня хоть и маленькая, но смекалистая. Понимает, что бабушка так ее в свою угоду зовет.
— Ладно, девка, не береди душу.
— Бабуль, а она красивая?
— Кто?
— Анук эта?
— А-а-а. Да, очень.
— Тогда хорошо.
Аня все ждала, когда же ее назовут именем знаменитой француженки. Но мать приезжала и начинала понукать: «Нука, отойди! Нука, не лезь! Нука, отстань!» И тогда:
— Бабушка, я буду Аней, ладно?
— Что значит «буду»? Ты у меня Аня и есть.
— То у тебя, а то вообще. Я буду вообще Аней.
— Ну, будь. Отчего же не быть-то?
И стала. Для всех и всегда, кроме матери. А папа был просто Сережей. Или Сережкой. Или Серым, как называли друзья. Или Сереней, как ласково его называла бабушка в благодарность за хорошее отношение к внучке. И только мама томно, выразительно и тягуче произносила: «С-е-ерж». И он откликался, так же, как Аня, чувствовал: «Спорить — себе дороже».
Теперь Серж должен был приехать с какой-то машиной. Мама была веселая, словно порхала по дому, хватала вещи (Анины вещи), бросала их в чемодан и даже что-то напевала. Потом вдруг остановилась посреди комнаты, обернулась к дочери и цыкнула недовольно:
— Что стоишь как вкопанная? Давай собирайся!
— Куда собираться-то, Аль? — вышла из оцепенения бабушка.
— В Москву. Какие же вы непонятливые!
Анино сердце сильно заколотилось. Она вихрем пронеслась по дому, хватая скакалки, мячи и кубики и бросая их в чемодан, а потом застыла в углу, прижав к груди единственную свою мягкую игрушку. Его звали Бобик. У него было надорвано одно ухо, а правая пуговица глаза болталась на длинной ниточке. Но он был самым лучшим и самым любимым, потому что его привез папа и сказал:
— Держи. Это немецкая овчарка. У нас такая же в кино снималась. Считай, что это ее щенок.
Аня так считала. Любила игрушку и не расставалась с ней. И теперь крепко сжимала в руках своего Бобика, страшно боясь, что мама возьмет и послушает бабушку.
Страхи были напрасными. Мама никого и никогда не слушала, кроме себя. Не было на свете такого человека, который бы заставил ее свернуть с намеченного пути. А путь был теперь один: в Москву.
— Нельзя ей здесь оставаться, — твердила мама. — Ты хочешь, чтобы она всю жизнь, как ты, говорила: «Чавой-то»? Что обо мне люди скажут?!
— Тебя только и волнует, что о тебе скажут. А наши желания, мысли, слова — пустяки.
— Едем, и точка.
И они поехали. Аня — радуясь и предвкушая, мама — довольная исполнением выполненного плана, бабушка — расстроенная и взволнованная: большой город заранее пугал ее и заставлял то и дело повторять: «Как же я там буду жить?»
— Не понравится — вернешься в деревню, — «успокаивала» ее дочь.
— В какую деревню? Дом давно колхоз забрал.
— В Комарово поедешь.
— А за Анюткой кто же смотреть будет?
— Не маленькая — сама справится.
— Как же сама-то? — пугалась бабушка и затихала на время, но потом снова начинала охать и причитать.
Мама злилась, говорила коротко:
— Считай, что временно едешь. Я же сказала: «Не понравится — вернешься».
— Временно?
— Временно.
Оказалось навсегда. Возвращаться очень скоро стало некуда. Комарово мать продала при первой же возможности, объяснив это незамысловатым «далеко мотаться». Бабушка пробовала возражать и что-то говорить о свежем воздухе для ребенка, но у матери и на это был готовый ответ: