Три повести - Ходза Нисон Александрович (читать полную версию книги TXT) 📗
— Кто сдаётся, в того не стреляют…
— Вы сохраните мне жизнь? — Руки Туманова тряслись, сердце замерло. — Дайте мне возможность искупить свою вину! За эти дни я многое понял и осознал!
Миров усмехнулся. Сколько раз слышал он эти запоздалые покаяния! Цену таким речам он знал. Не удивительно ли: просидев месяц в одиночной камере, оторванный от внешнего мира, преступник вдруг начинает разбираться в этом мире лучше, чем когда он был на свободе? Как поверить, что именно в тюрьме на преступника снисходит просветление и ненависть к советскому строю перевоплощается в страстную любовь к нему?
— Я искуплю свою вину… честным трудом… — бормотал Туманов, преданно глядя в глаза Мирову.
— Наказание определяет суд, но считаю нужным разъяснить вам, что признание вины даёт суду основание смягчить приговор… С какого времени вы держите связь с зарубежной разведкой?
— С конца марта пятьдесят второго года…
— Значит, больше двух лет. Кто и каким образом завербовал вас?
Туманов опустил голову, на лбу его выступил пот.
— Я спрашиваю: кто и каким образом завербовал вас на службу иностранной разведки?
— Скажу… сейчас скажу…
— Советую говорить правду…
— Я говорю правду… Меня запугали… Грозили…
— Кто запугал?
— Сейчас… Сейчас расскажу… Разрешите… — он показал на графин.
Миров налил стакан воды, и Туманов, запрокинув голову, так, что было видно, как ходит под кожей острый кадык, залпом выпил стакан до дна.
— В сорок шестом году я поступил в институт. В политехнический… Я скрыл, что мой отец до тридцатого года был священником и что его арестовали… А потом вот ещё… в анкете спрашивалось, есть ли у меня родственники за границей и о связи… Я написал, что нет. А у меня был… Дядя… Брат моей матери. Он жил в Финляндии. Он перебежал туда ещё в двадцать пятом году. У него там лесопильный завод был. Дядя и до войны присылал матери и мне письма. Не почтой, а с финнами, которые приезжали в Ленинград. Когда финны вышли из войны, дядя опять стал посылать письма с попутчиками и разные мелкие посылки… Из-за этого всё…
Туманов умолк и снова потянулся к стакану.
— Рассказывайте дальше.
— В институт меня приняли. На третьем курсе я подал в комсомол. Стал комсомольцем…
— Не комсомольцем, а обладателем комсомольского билета, — перебил Миров. — Это не одно и то же. Дальше!
— Так я проучился пять лет. Я активным был… Меня даже членом комсомольского бюро выбирали на факультете. А когда до защиты диплома осталось три дня… всего три дня, меня у входа в институт остановил незнакомый мне тип в тёмных очках и сказал, что у него ко мне есть разговор. Я предложил пройти в институт, поговорить там, а он сказал, что разговор лучше вести на свежем воздухе. Мы пошли в институтский парк. Он спросил, когда я стану дипломированным инженером. Я сказал, что защита диплома через три дня. Тогда он начал спрашивать, как у меня с работой, получил ли я направление. Я ему ничего ещё ответить не успел, гражданин следователь, а он уже сам сказал, что, наверно, у меня направление в какой-нибудь «ящик». Этот тип смотрел через тёмные очки, и мне было неприятно, что он мои глаза видит, а я его глаз не вижу, не знаю, какое у них выражение. Спрашиваю его, кто он такой; он отвечает, что зовут его Иван Кузьмич, что он давно интересуется моими делами. Я решил, что это какой-то трепач, зачем-то разыгрывает меня, я ему так и сказал. Вот тогда он мне и выложил всё: и про отца-священника, и про дядю за границей, и про мою переписку с дядей, и про то, что я много раз встречался с иностранцами, которые привозили мне от дяди письма и разные посылки… Я вижу, что он всё знает, но всё равно решил не признаваться, говорю, что ничего подобного — нет у меня дяди за границей и знать не знаю никаких иностранцев. Тогда он вытащил из кармана конверт и протянул мне. Я конверт раскрыл, а там — две фотографии. На первой я с финном катаюсь на лодке в ЦПКиО, — для безопасности мы всегда встречались в людных местах. На второй фотографии я с финном в ресторане в Петергофе. Тут уж я понял, что врать бессмысленно, только было непонятно, кто нас снимал и почему эти карточки у Ивана Кузьмича, зачем они ему? Я старался, чтобы этот тип не догадался, что я испуган, и спросил, что ему надо. Он мне сразу всё выложил. Он мне так сказал, гражданин следователь: «Вы, говорит, уверены, что через три дня станете дипломированным инженером и получите интересную работу в Ленинграде. А может случиться совсем иначе. Может случиться, что завтра вас исключат из комсомола, послезавтра из института, а через три дня вы окажетесь как раз в тюрьме, а оттуда — прямой дорогой по этапу на десять лет сами знаете куда… Нравится вам такой вариант?» Не скрою, гражданин следователь, я испугался, понял, что нахожусь в руках этого типа. Я опять спросил, что ему надо. Он сказал, что сейчас ему ничего не надо, но когда я три-четыре месяца проработаю в НИИ, то получу открытку с подписью «Клава». И тогда я должен в полдень первого воскресенья ждать его в Пушкине у Камероновой галереи. Что было дальше, вы сами догадываетесь, гражданин следователь…
— Я ни о чём не хочу догадываться. Я хочу услышать всё от вас. Продолжайте…
— Через три месяца я получил открытку от «Клавы» и встретился в Пушкине с Иваном Кузьмичом. Он заставил меня рассказать всё, что я узнал за это время о нашем НИИ: над чем там работают, кто директор, как фамилии начальников отделов и всё такое. И приказал мне подать заявление в партию. А на очередной встрече дал мне адрес, чтобы явиться туда вечером. Я пришёл, он вытащил из шкафа маленький магнитофон и включил его. Я услышал голос Ивана Кузьмича и ещё чей-то голос. Голос рассказывал то же самое, что я рассказывал раньше Ивану Кузьмичу. Я прямо так удивился, что ничего понять не мог. Он спрашивает: «Узнаёшь?» Я, конечно, не узнаю. Он стал смеяться: «Да это же ты говоришь». Потом-то я узнал, что человек своего голоса правильно не слышит. Оказалось, что Иван Кузьмич мои рассказы о НИИ записывал, чтобы я у него совсем в руках оказался. Потому что в тех рассказах было всё такое, чего я не имел права говорить, за что меня полагалось судить…
— Так. А что потом?
— Потом Иван Кузьмич стал учить меня работать на коротковолновом передатчике.
— Где он вас обучал?
— У себя на даче…
— Где эта дача?
— На Лахте. Шифровальному делу тоже там обучил, в то же лето…
— Вы получали какие-нибудь деньги от этого Ивана Кузьмича?
— Да… Немного.
— Сколько?
— Оклад инженера.
— Рассказывайте дальше.
— А дальше он посоветовал мне перейти на номерной завод. Мне это удалось… Я сказал, что хочу на производство, ближе к рабочему классу. В парткоме даже одобрили моё стремление. О заводе мне тоже пришлось давать сведения… — Он тяжело вздохнул, точно ожидая сочувствия.
— Продолжайте.
— Когда мне удалось получить перевод на Семёрку, Иван Кузьмич снабдил меня шифром, дал позывные и приказал в определённые часы и дни каждого месяца выходить на связь с зарубежным разведывательным центром. Я должен был сообщать о ходе строительства объекта, о его назначении. Иван Кузьмич сказал, что в одном из банков Западной Германии на моё имя открыт счёт и за каждый выход в эфир мой текущий счёт будет увеличиваться на пятьсот долларов.
— Как же вы, живя в Советском Союзе, собирались реализовать эти доллары?
— Что?
— Я спрашиваю: как вы собирались реализовать эти доллары?
— Реализовать эти доллары? — Туманов тянул с ответом. Он не предвидел такого вопроса. — Я, гражданин следователь, вовсе не задумывался над этим. Я же работал не из-за денег, у меня другого выхода не было… Из-за страха… Теперь-то я понял…
— Не задумывались, значит? А разве Иван Кузьмич не обещал перебросить вас за границу после диверсии? Разве не говорил, что за границей вы сразу станете богатым человеком?
Задавая этот вопрос, Миров шёл на известный риск: материалов о том, что Туманов должен совершить диверсию и скрыться за границу, у него не было. Но он знал шаблонный набор приёмов, с помощью которых зарубежная разведка держала на «крючке» своих агентов. Доллары на текущем счету были неотразимой приманкой. Пусть только шпион соберёт необходимые сведения, а тогда на другой же день он окажется в роскошном отеле ближайшей капиталистической страны.
