Три женщины одного мужчины - Булатова Татьяна (книги без сокращений TXT) 📗
– Ну, вот видишь, – пытался успокоить ее Вильский. – Дал…
– Дал, – согласилась Люба. – Дал. Показал, как любить можно, как… – Голос ее снова задрожал, но она справилась и договорила: – Бог дал, Бог взял. Все правильно, у тебя семья, дочери, жена. У меня…
Евгений Николаевич смотрел на нее, не отрываясь.
– У меня, – выговорила она. – Ничего. Только ты. Ты – первый, кого я не боюсь. Я только за тебя боюсь. Сама виновата. Не надо было. В чужую семью лезть…
– А ты в чужую семью и не лезла, – буркнул Вильский. – Это я сам.
– Да было бы куда лезть, – усмехнулась Люба. – Это у тебя семья, а у меня что?
– Перестань, – попросил Евгений Николаевич. – Ничего уже не изменишь.
– Не изменишь, – эхом отозвалась Люба.
– Значит, будем жить так… – Вильский не успел договорить, потому что она его перебила:
– Как жили?! – скорчилась, словно от удара, Любовь Ивановна. – Как жили, я жить не буду. Я вообще лучше жить не буду.
– Ну, я-то точно не буду, – печально выговорил Евгений Николаевич. – Просто не смогу, во вранье этом. Да и перед Желтой не в жилу: она ничего плохого мне не сделала, чтобы я с ней так поступал. Не по-человечески это, спать с женой, а думать о любовнице. Понимаешь?
Люба не понимала ровным счетом ничего, потому что слова Вильского не соответствовали тому смыслу, который она в них вложила. Они были о другом. О том, о чем Любовь Ивановна мечтала, но даже не допускала возможности, что мечта сбудется. В ее жизни, она была уверена на сто процентов, такого просто не может произойти. Доказательством тому выступал весь ее жизненный опыт, начиная с бегства из дома, которое обернулось годами мук и стыда.
– Любка, – Евгений Николаевич поцеловал ее в лоб, – выходи-ка за меня замуж. Все равно прежней жизни не будет, давай новую строить.
«А как же?» – хотела спросить Вильского Люба, но вместо этого поцеловала ему руку.
– Ну что ты? – смутился Евгений Николаевич. – Это я тебе должен руки целовать…
– Я, – выдохнула Люба и закрыла глаза.
Вот с этим-то ощущением зажмуренных от счастья глаз Любовь Ивановна Краско прожила с Вильским почти двадцать лет, периодически получая обвинения в свой адрес, что разрушила свою семью, чужую семью.
– Да открой ты свои глаза! – кричала на мать Юлька. – Что с ним будет? – имела она в виду отца. – Тебе сколько лет, чтобы личную жизнь устраивать? С ума сошла!
– Не кричи, – закрывалась от нее броней внешнего равнодушия Люба и с омерзением смотрела на пьяного Краско, смущавшего дочь рассказами о супружеской неверности.
– А чего ты боишься? – наскакивала Юлька и сжимала кулаки.
– Хочешь ударить? – спокойно интересовалась Люба, и та останавливалась.
– Ну, объясни, – требовала дочь. – Чем он лучше, этот твой рыжий?
– Всем. – Люба была немногословна.
– Понятно, – язвительно улыбалась Юлька.
– Ничего тебе не понятно, – устало отвечала Люба и складывала вещи в коробки.
– Да-а-а, – снова взбрыкивала дочь и переходила на крик: – Мне не понятно. Мне не понятно ничего. Ладно бы ты что-то от него получила: квартиру, деньги. Ты же снова будешь жить в общаге. Как и с ним, – кивала она на отца.
– Ну и что? – не отрываясь от дел, переспрашивала Люба.
– Ну и то… – шипела Юлька. – Хочешь, я скажу, что на самом деле произошло? Почему ты вляпалась во все это? Хочешь?
– Хочу.
– Мужика тебе захотелось, вот и все. Так ведь?
– Нет, не так, – вспыхивала Люба, обескураженная бестактностью дочери. – Не так.
– А что-о-о?
– Я устала жить в страхе, устала всего бояться, устала быть несчастной…
– А теперь тебе не страшно и ты счастлива? – было видно, что Юлька категорически не хотела слышать утвердительного ответа на свой вопрос.
– А теперь не страшно, и я счастлива.
– Рада за тебя, – изменилась она в лице, не сумев справиться с завистью. – Но сразу тебя предупреждаю: если с ним (показала она глазами на храпящего Краско) что-нибудь случится, я буду считать себя сиротой.
– Ничего с ним не случится, – легкомысленно заверила ее Люба и оказалась неправа. Как только она перебралась вместе с Вильским в соседнее общежитие, спасибо начальнику – поспособствовал, Иван Иванович Краско, впав в недельную трезвость, наконец-то осознал, что произошло, и шагнул с крыши.
– Слабак, – вынес вердикт Евгений Николаевич и запретил Любе идти на похороны.
Хоронила отца Юлька, вернувшаяся в опустевшее родительское гнездо с раздувшимся животом.
– Эх, Юлька-Юлька, – кивали головами соседки и вытаскивали из передников мятые конверты, в которых позвякивала мелочь – по этажам собирали. – Мать-то придет?
– Не знаю, – поджимала младшая Краско губы и настойчиво искала глазами Любу – сначала чтобы бросить в лицо: «Ненавижу!», а потом чтобы просто рядом был кто-то, кто искренне сопереживал ее горю.
И Люба пришла. Невзирая на запрет Вильского. Поднялась на пятый этаж по заплеванной лестнице, вошла в темный коридор и безошибочно определила: ее ждут.
Соседки, не стесняясь, выходили из комнат и рассматривали красивую Любу, искренне недоумевая, как та решилась прийти на похороны к человеку, которого сама же довела до смерти. «Стыда на тебе нет!» – не выдерживали некоторые и с осуждением рассматривали бывшую соседку, со злостью отмечая в той перемены к лучшему. «Это надо же! – переговаривались они. – Не постеснялась, пришла! Бога не боится!»
А Люба бога боялась. Потому и шла, чтобы сказать покойнику последнее «Прости!», без которого дальнейшая жизнь с Вильским казалась ей невозможной.
– Прости меня, – тихо произнесла Люба с порога и, минуя дочь, подошла к гробу. Она ожидала увидеть обезображенное тело, искореженное лицо, но перед ней лежал прежний Иван Иванович, добрый и глупый и даже по-своему счастливый, потому что все были рядом – Юлька, она.
– Прости меня, – повторила Люба и наклонилась над бывшим мужем. – Так получилось.
«Даже не думай!» – послышалось ей в ответ.
– Не буду, – пообещала она безмолвному покойнику и заплакала.
«Плачет еще!» – тут же осудили ее хлынувшие в комнату соседки и с надеждой посмотрели на перегоревшую в ожидании Юльку: скандала на похоронах не получилось.
А могло. И не только потому, что Юлька собиралась устроить генеральное сражение, но и потому, что на похороны несчастного Ивана Ивановича Краско собиралась зайти сама Евгения Николаевна Вильская – в расчете на то, что наконец-то увидит ненавистную разлучницу.
«Зачем тебе это нужно?» – пыталась остановить мать Вера, и сердце ее сжималось от жалости. Она боялась, что Евгения Николаевна увидит женщину, рядом с которой почувствует себя еще более униженной, чем сейчас. «Не ходи, прошу тебя», – тщетно уговаривала Вера мать. «Хочу», – твердила в ответ Евгения Николаевна и смотрела на дочь так, что Вере становилось понятно: и правда пойдет. «Не надо», – снова и снова просила измученная материнским упорством Верочка и грозилась рассказать все Николаю Андреевичу, напрасно надеясь, что, услышав имя свекра, Евгения Николаевна одумается. «Мне все равно», – отмахивалась от дочери Желтая и снова и снова представляла встречу с Любовью Ивановной Краско, которой она прямо на похоронах во всеуслышание скажет все, что о ней думает. Пусть все знают. И пусть она знает. И пусть ей станет стыдно!
Видя, что справиться с материнской решимостью нет никакой возможности, Вера позвонила в Москву Марусе Ларичевой и попросила совета. Та обещала вмешаться, а потом передумала и успокоила дочь подруги тем, что встреча с Любой Краско, возможно, и есть та последняя капля, которая освободит несчастную Женечку от напрасных надежд и заставит ее жить с новой силой.
«Может быть», – согласилась с доводами материнской подруги Вера и самоустранилась, чем несколько смутила Евгению Николаевну, жаждавшую увидеть в лице старшей дочери абсолютного единомышленника, готового за оскорбленную мать пойти грудью на баррикады.
– Тебе что, Вера, все равно? – с некоторой долей разочарования произнесла Женечка Вильская. – Неужели ты даже не хочешь посмотреть в глаза этой твари, которая разрушила нашу семью?
