Взрослых не бывает и другие вещи, которые я смогла понять только после сорока - Друкерман Памела
Люди часто удивляются, когда я говорю, что мое детство прошло в Майами. Они думают, что это город дедушек и бабушек. Но это относится скорее к Майами-Бич – фешенебельному пригороду, расположенному на острове к востоку от самого Майами, жаркого и совсем не гламурного, но в котором проживает большая часть горожан.
Свой первый дом мои родители купили на участке, где раньше росла манговая роща. Там осталось много манговых деревьев, плоды с которых падали на крыши наших машин, обдирая с них краску. Как и остальные дома в округе, наш был построен из бетона, оборудован кондиционером и средствами защиты от саламандр, грабителей и капризов погоды. Иногда к нам, проникая через вентиляцию, заползала точечная ошейниковая змея. Мы почти никогда не ходили на пляж.
Практически все жители Майами приехали сюда откуда-нибудь еще. Наши соседи-кубинцы жили в полной уверенности, что скоро вернутся в Гавану. Большинство друзей моих родителей говорили или с бруклинским, или с похожим на бруклинский акцентом. Мы делали вид, что в Южной Флориде те же времена года, что в Нью-Йорке, хотя на рождественской фотографии я стою рядом с Санта-Клаусом загорелая и в шортах.
Оторванность Майами и его «розовые очки» идеально нам подходили. Когда моя мать была вынуждена сообщать печальную новость – например, у кого-то из наших знакомых диагностировали рак, – она втискивала ее между двумя другими: о том, что сегодня на ужин, и во сколько у меня тренировка в группе чирлидерш. Плохая новость проскакивала так незаметно, что я вообще могла усомниться о том, что ее слышала.
На дворе стояли 1980-е, а это означало начало американского бума разводов. Я часто узнавала, что знакомые мне пары расходятся, но никогда не слышала почему. Мои родители особенно не распространялись о взаимоотношениях между членами нашей семьи, не говоря уже о чужих людях. Однажды я случайно услышала, как они шепотом обсуждают мою тетку-алкоголичку, но стоило мне заинтересоваться подробностями, как они немедленно замолчали. (Годы спустя я узнала, что после первой «Кровавой Мэри» тетушка неизменно заводила антисемитские речи.)
Считалось, что детям ни к чему слушать о подобном. На самом деле к этой категории относилось практически все. События в мире, новую одежду и летние отпуска мы описывали, используя одни и те же штампы: «Это ужасно», «Смотрится очаровательно», «Мы прекрасно провели время». Люди, достойные нашего одобрения, были «потрясающими» (одна из подруг моей матери имела привычку называть красивых женщин «пальчики оближешь»); те, кто нам не нравился, нас «раздражали». Если кто-нибудь позволял себе слишком долго распространяться на одну и ту же тему, он причислялся к разряду «скучных» или «не умеющих себя вести». (Позже я пойму, что эти «скучные» люди были среди нас почти интеллектуалами.)
Разумеется, мои родители были не единственным для меня источником информации. Я знала о СПИДе, о политзаключенных, о колумбийских наркокартелях, совершавших в Майами убийства. Я читала книги, персонажи которых обладали интересной биографией, противоречивыми чертами характера и напряженной внутренней жизнью. Но как послушный старший ребенок, я верила, что происходящее у нас дома было настоящей жизнью. В нашем доме мы не искали логических связей между фактами, не анализировали собственный опыт и не строили предположений относительно других людей. Мы не обсуждали историю своей семьи, свою этническую принадлежность и свое социальное положение. Привлечь внимание к реальным сложностям жизни означало нарушить наш душевный покой. Это было то же самое, что вслух сказать: «Ларри Гудман упал в бассейн».
С возрастом я стала понимать, что взрослые разговоры о жизни протекали в некоем параллельном пространстве, и поверила, что повседневная болтовня ни о чем служит прелюдией к тому дню, когда мы сядем вместе и все обсудим. Я радовалась, когда мама после похода в супермаркет приносила домой очередной том популярной энциклопедии – наконец-то в доме появились факты. (Иногда приходилось ждать, когда в продаже снова появится какой-нибудь том из тех, что раскупались особенно быстро, например том на букву С.)
Ирония состоит в том, что мое детство было чем-то вроде дымовой завесы, за которой не скрывалось ничего. Я уверена, что Ларри Гудман выбрался из нашего бассейна целым и невредимым. Скорее всего, он даже не был пьяницей. По большей части дымовая завеса приятных слов и хороших новостей не прятала ничего ужасного.
У моих родителей была одна темная тайна: мы не были богатыми. В отличие от многих своих друзей мои мама с папой постоянно беспокоились о деньгах. По любым здравым стандартам, бедными мы тоже не были. Но нам так казалось, поскольку мы цеплялись за днище верхнего сегмента среднего класса.
В Майами деньги играли невероятно важную роль. Независимо от вашего социального поведения, включая криминальное прошлое, богатство придавало вам вес и окружало вас флером загадочности. (Флорида всегда притягивала людей, обладавших, по выражению экономиста Джона Кеннета Гэлбрайта, «неукротимым желанием разбогатеть быстро и приложив минимум физических усилий».)
В 1980-е Майами стремительно становился одним из городов Америки с самым большим имущественным расслоением. Друзья моих родителей продали свои дома по соседству от нас и построили новые, больших размеров, ближе к заливу, с баром и теннисным кортом. Они покупали шикарную одежду для благотворительных мероприятий, водили «мерседесы», а на лето сбегали от жары в Колорадо.
Моя семья так и осталась в бывшей манговой роще, и мы не понимали почему. Откуда у других такие деньжищи? Как кто-то из друзей моих родителей мог стать владельцем банка?
Мой отец был человеком старого мира. Он родился в Бруклине накануне Второй мировой войны. Его родители были эмигрантами пролетарского происхождения и жили по соседству с родственниками, носившими такие имена, как Гасси, Бесси и Йетта. Его собственный отец, Гарри, бросил школу в 12 лет и стал разносчиком газет. Сначала он развозил их на конной повозке, затем – на грузовике, и, как правило, – с сигаретой в зубах. Однажды, когда мой отец был подростком, он после школы пришел помочь своему отцу и нашел его скрюченным над пачкой газет. Причиной смерти был сердечный приступ.
Мой отец пару лет учился в колледже, после чего нашел работу в телевизионной продюсерской компании. Когда они с мамой познакомились в Нью-Йорке на слепом свидании, она увидела красивого мужчину подходящего возраста, который ходил на работу в костюме и, в отличие от ее предыдущих бойфрендов, оказался на самом деле хорошим человеком.
Все это было правдой. Но чего она в своем оптимизме не увидела, так это огромных различий между ними. Мамина родня радостно перескочила из еврейского местечка в солнечный город; ее родители, появившиеся на свет в Америке, были людьми, укорененными на этой земле, деловыми и успешными.
Мой отец был патриотом – верным, склонным к ностальгии и мечтаниям. Несмотря на восхищение, которое в нем вызывало социальное положение маминой семьи, он немного тосковал по местам своего детства.
Моя мать выросла в Майами, и именно там они поселились. Работы на телевидении не было, поэтому отец открыл маленькое рекламное агентство и сотрудничал с местными блошиными рынками и ипподромами.
Под жарким солнцем его «хорошие» качества растаяли, что ввергло его в депрессию. Он был человеком творческим, но в поисках новых заказов ему приходилось торговаться с потенциальными клиентами. Чтобы преуспеть в этом, необходимо или научиться читать чужие мысли и предугадывать, чего хотят другие люди, или быть настолько обаятельным, чтобы эти другие купили у тебя что угодно.
Ни тем ни другим талантом мой отец не обладал. Ему нравилось рано ложиться спать и повторять одни и те же шутки. (Его излюбленная звучит так: «Даже сломанные часы дважды в сутки показывают правильное время».) Родители постоянно ссорились, потому что отец вел машину слишком медленно или снова заснул в гостях. «Я просто на секундочку закрыл глаза», – оправдывался он.
