Йенни - Унсет Сигрид (читать книги без TXT) 📗
VI
Йенни поправилась, но ее сын прожил всего шесть недель.
– Сорок четыре дня ровно, – повторяла про себя Йенни с горькой улыбкой, вспоминая то короткое время, когда познала наконец, что значит быть счастливой.
В первые дни после смерти мальчика она не плакала. Она только ходила все вокруг мертвого ребенка и глотала рыдания, подступавшие к ее горлу. По временам она брала мальчика и нежно приговаривала:
– Мой милый мальчик… мое маленькое, прелестное дитя… не смей… слышишь, не смей умирать… не уходи от меня…
Мальчик был от рождения маленький и хилый. Но и Йенни, и фрау Шлезингер находили, что он быстро поправляется и растет. И вдруг однажды утром он заболел, а после полудня был мертв.
Только после похорон ребенка Йенни наконец дала волю слезам и плакала неутешно и неудержимо. Она плакала день и ночь, неделю за неделей. К тому же она разболелась, у нее появилась грудница, пришлось звать доктора, который сделал операцию. Физические и душевные страдания слились в нечто ужасное, и фрау Шлезингер, ухаживавшая за Йенни, провела у ее постели много бессонных ночей. Она утешала Йенни по-своему, рассказывала ей о себе, о том, как и она потеряла ребенка и сколько горя перенесла. В глубине души она приписывала болезнь Йенни тому обстоятельству, что «кузен» Йенни – так она называла Хеггена – уехал на юг как раз в то время, когда умер ребенок, а потом отправился в Италию. «Да, да, вот каковы мужчины», – думала она про себя.
Когда у Йенни родился ребенок, она написала Хеггену о своем великом счастье. Он немедленно ответил ей, что с радостью приехал бы познакомиться с ее сыном, но пускаться в путь и далеко, и дорого, а, кроме того, ему необходимо ехать в Италию. Он прибавил, что ждет ее туда вместе с наследником.
Йенни сообщила Хеггену также и о смерти ребенка и получила от него из Дрездена ласковое письмо, полное искреннего сочувствия.
Герту Граму Йенни написала, как только оправилась от родов. Она давала ему свой адрес и просила его не приезжать раньше весны, когда мальчик уже подрастет и станет миленьким. Теперь же, писала она, только одна его мать может видеть, какой он прелестный. Позже она написала Герту еще длинное письмо.
В день похорон ребенка она в нескольких словах сообщала Граму о постигшем ее горе. Она написала в этом же письме, что на следующий день уезжает на юг и что напишет ему только тогда, когда совсем успокоится: «Не тревожься за меня, – писала она, – я уже немного успокоилась и примирилась с постигшей меня судьбой, но, конечно, я несказанно огорчена».
Это письмо встретилось со следующим письмом от Герта Грама:
«Моя милая Йенни! Спасибо за твое последнее письмо. Дорогая моя, напрасно только ты упрекаешь себя в чем-то по отношению ко мне. Я тебя ни в чем не укоряю, а потому и тебе не следует ни в чем обвинять себя. Ты всегда была внимательна и добра к твоему другу. Никогда не забуду я того короткого времени, когда ты любила меня…
Я счастлив, что материнские радости дали тебе душевный мир. Ты пишешь, что с ребенком на руках ты чувствуешь в себе неисчерпаемый источник мужества и тебе не страшны никакие жизненные затруднения. Ты не можешь себе представить, как меня радует твоя бодрость духа. Для меня это служит лишь новым доказательством высшей справедливости, в которую я продолжаю верить.
О себе мне нечего писать. Эти последние месяцы были для меня полны печали и тоски по тебе, по твоей юности, твоей красоте, твоей любви… Да, Йенни, едва л и ты можешь составить себе хоть какое-нибудь представление о том, что я пережил. Хуже всего то, что для меня воспоминания о тебе отравлены горьким раскаянием… Вечно задаю я себе мучительный вопрос, имел ли я право принимать от тебя твою любовь. И я постоянно укоряю себя в том, что мог поверить в счастье для меня и для тебя. Да, да, как это ни безумно, но я верил в это, потому что с тобой я чувствовал себя молодым. Ах, Йенни, нет ничего ужаснее старого человека, сердце которого осталось еще молодым!
Ты пишешь, что тебе хотелось бы, чтобы я приехал посмотреть на наше дитя попозже, когда оно подрастет… Наше дитя… Знаешь, когда я думаю о нашем ребенке, я невольно представляю себе итальянскую картину, изображающую святое семейство… вот и я чувствую себя бедным старым Иосифом…
Теперь, Йенни, ты не должна больше колебаться, твой долг перед ребенком дать ему имя. Ты, конечно, понимаешь, что наш брак был бы чисто фиктивным, ты оставалась бы такой же свободной, как и раньше, и при первом же твоем желании наш брак мог бы быть расторгнут законным образом. Я прошу тебя усердно хорошенько подумать об этом. Мы можем повенчаться за границей, и тебе незачем вовсе приезжать в Норвегию или жить со мной под одной крышей.
Я счастлив, что ты думаешь обо мне без горечи и гнева. Это в значительной степени смягчает мое горе. Отрадно мне было также читать в каждой строке твоего письма о том, как ты теперь счастлива. Да благословит Бог ребенка и тебя! Будь счастлива. Горячо желаю тебе этого… Как безгранично я люблю тебя, Йенни… когда-то моя Йенни!
Преданный тебе Терт Грам».
VII
Однако Йенни не уехала никуда. Она продолжала жить в маленьком домике у фрау Шлезингер. Жить у нее было дешево, да и не знала Йенни, что с собой делать и куда деваться.
Наступала весна, небо стало ясным, и на нем появились облачка с золотыми и пурпурными краями. Печальная, серая равнина зазеленела, а тополя покрылись молодыми буроватыми побегами и нежно благоухали. На железнодорожной насыпи появились во множестве фиалки и маленькие беленькие цветочки. Через некоторое время равнина покрылась сочной, ярко-зеленой травой, в воздухе запахло свежей зеленью.
Открылся наконец и курорт. Маленькие домики на берегу моря оживились и наполнились людьми. На бархатистом песке вдоль берега играли дети, собирали раковины и плескались в воде. Купальни были выдвинуты в море, и из них раздавались веселые взвизгивания девочек-подростков. По вечерам на курорте играла музыка.
Йенни много бродила, но старалась держаться там, где не было людей. Изредка она заходила в церковь и на кладбище, где был похоронен ее мальчик. Иногда клала на его могилу несколько полевых цветов, сорванных ею по дороге. Но воображение ее отказывалось связывать представление о малютке с холмиком земли, на котором росла сорная трава. По вечерам она сидела у себя в комнате и пристально смотрела на зажженную лампу. Работа лежала обыкновенно у нее на коленях, но она не трогала ее. Она думала все об одном – о тех счастливых днях, когда у нее был ее мальчик. Она перебирала в своей памяти все до мельчайших подробностей: как она выздоравливала после родов, как она начала сама нянчить ребенка под руководством опытной фрау Шлезингер, как она купала его, одевала, обшивала, как она ездила в Варнемюнде закупать кружева, и батист, и ленточки и потом кроила и шила самое тонкое и нарядное приданое для своего малютки… О, Боже, Боже! В одном из ящиков комода лежали все эти крошечные вещицы. Она никогда не заглядывала в него, но она знала наизусть каждую вещицу…
Она начала было писать и нарисовала эскиз на берегу моря: играющих детей на пляже. Но работа не понравилась ей, и она уничтожила полотно. Все валилось из рук, и она бросала писать.
Подошла и осень. В один прекрасный день курорт закрылся. На море бушевала непогода. Лето кончилось.
Гуннар писал ей из Италии и настоятельно советовал приехать туда. А Ческа звала ее в Швецию. Мать, ничего не подозревавшая, тоже писала ей и недоумевала, почему она сидит там. Йенни же все время собиралась уехать, но у нее не хватало энергии подняться с места, несмотря на то что за последнее время в ней мало-помалу стало просыпаться стремление к жизни, людям и делу. Она даже изнервничалась, она сознавала, что дальше в таком инертном состоянии оставаться нельзя, что надо предпринять что-нибудь, сдвинуться с мертвой точки, но вместе с тем чувствовала полное бессилие и смертельное равнодушие ко всему на свете. Однако надо было во что бы то ни стало принять какое-нибудь решение… хотя бы броситься в одну из бессонных ночей с мола в море.
