Халиф на час - "Шахразада" (бесплатная регистрация книга .TXT) 📗
Абу-ль-Хасан коснулся ее тайного сокровища, но тут же отдернул руку. Она уже была бесстыдно мокрой, истекала хмельным соком любви, и он принялся потирать ее, намеренно пытаясь воспламенить еще сильнее.
– Сейчас я сюда войду, – властно объявил он. – Хочу ощущать, как ты сжимаешь меня. Жаркая. Влажная. Тугая…
Фатьма тихо вскрикнула, когда его палец раскрыл тесно прилегавшие друг к другу лепестки, но ноги сами собой разомкнулись, подстегиваемые желанием. Абу-ль-Хасан не спускал с нее горящих глаз.
– Не противься мне, милая. Дай себе волю. Делай со мной что пожелаешь.
И, встав на колени между ее раздвинутыми ногами, стянул шаровары и прижался губами к вздрагивавшему животу.
– Абу-ль-Хасан… нет…
– Да. Ты жаждешь этого не меньше меня.
Едва отросшая щетина чуть царапнула внутреннюю сторону ее бедер; он развел ее ноги шире.
– Я поцелую тебя… там… любимая…
И он завладел ее истосковавшейся по его губам пещеркой в головокружительном поцелуе. Только жалкие остатки гордости удержали Фатьму от безумного крика.
Сжимая полные округлые бедра Фатьмы, он продолжал испепелять ее сладостными ласками, воспламенять каждым проникновением языка, погружать во все нарастающий водоворот наслаждения. Чувствительная плоть чуть вздрагивала, сжималась и содрогалась, но он продолжал играть на ней, как на драгоценном инструменте, лизал, покусывал, сосал, и Фатьма, всхлипывая, металась под ним. Цепляясь за его плечи, она молила остановиться, но он лишь что-то невнятно ворчал в ответ. А вскоре она окончательно забыла о стыдливости и скромности и мучительно алкала его прикосновений. Она умрет, если он сейчас остановится!
Фатьма теряла сознание и разум в долгом, бесконечно долгом приливе наслаждения, пока его рот терзал ее, посылая острые, безжалостные молнии с каждым движением, рождая первобытную жажду наслаждения.
– Я так затвердел, что взорвусь, если немедленно не утону в тебе.
Абу-ль-Хасан не дал ей времени опомниться от сокрушительной разрядки. Его давно сдерживаемое желание рвалось наружу. Приподнявшись, он торопливо стянул шаровары, пытаясь освободить восставшую плоть. Наконец он подмял Фатьму под себя и обжег раскаленным клеймом своей страсти.
– Абу-ль-Хасан…
– Я не могу сейчас остановиться, – пробормотал он. – Слишком хочу тебя.
Шелковистая плоть погрузилась в горячий бархат ее лона. Абу-ль-Хасан застонал, а Фатьма подалась ему навстречу. Но неожиданно он замер.
– Скажи мне, – раздался его гортанный голос. – Скажи, что хочешь меня так же сильно, как я тебя.
– Д-да, – выдавила Фатьма, сгорая от желания вновь почувствовать в себе этот гигантский неумолимый стержень, достающий, казалось, до самого сердца. Ей хотелось закричать от глухого отчаяния, когда он неожиданно вышел из нее. Но Абу-ль-Хасан немедленно снова ворвался, с еще большей силой. Фатьма благодарно всхлипнула.
И то, что начиналось нежной прелюдией, превратилось в бушующий вихрь. Забыв обо всем, он снова сжал ее прекрасное тело и ринулся вперед, неукротимый, буйный, яростный, пронзая раз за разом ее жаждущие глубины.
Они сжимали друг друга, как смертельные враги. Он брал ее настойчивыми, грубыми толчками, с восторгом ощущая полную власть над этой женщиной. Она принадлежит ему, и только ему!
Она рассыпалась миллионами легких сверкающих искорок как раз за мгновение до того, как он последовал за ней. Сначала бурный шквал захватил жадными щупальцами ее, а потом и его. Ослепленный желанием, Абу-ль-Хасан сделал последний отчаянный выпад и с хриплым стоном отдался на волю наслаждения.
Когда шторм стих, он обессиленно обмяк на ней, все еще изредка вздрагивая. Кожа поблескивала от пота, сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди.
Оба долго молчали. Истомленная, Фатьма тихо лежала в его объятиях.
– О Фатьма, о звезда моей жизни, ты станешь моей женой?
– Да, мой Абу, да…
Макама двадцать четвертая
– Да говорю тебе, Зульфия, это был не он! Да, я в первый раз предстала перед жаждущим взором великого халифа и мне не дано было раньше знать его ласк… Но так любить женщину не стал бы ни один умелый мужчина! Он подумал лишь о себе, насытил лишь себя! И уснул, даже не вспомнив о том, что он делит с кем-то ложе…
Стройная, миниатюрная Марсия отхлебнула сока и откинулась на подушки.
– Так все и было, – согласилась с ней высокая белокурая рабыня Илана, дочь далекой полуночи. – Этот неизвестный, с которым все обращались как с халифом, возгорелся от самых невинных прикосновений. О, настоящий халиф никогда бы не был столь неучтив и столь… несдержан. Да и тело его было иным. Я-то помню!..
– Ну что ты можешь помнить, сестра моя Илана! Что ты можешь помнить, если тебя призвали в опочивальню халифа всего второй раз в жизни! Разве этого достаточно для того, чтобы запомнить тело мужчины?
– Ты забываешь, сестра моя Зульфия, что это тело не просто мужчины. Это тело нашего господина и повелителя. И потом – этот неизвестный не умел снять с себя одежд, – тут синие глаза Иланы загорелись торжеством. – И самое главное… Он был пьян!
– О Аллах милосердный! Пьян! Наш повелитель… Этого не может быть!
О да, халиф Гарун аль-Рашид никогда не восходил на ложе к возлюбленным, если вечером отдавал щедрую дань плодам виноградной лозы. Ибо считал, что любовь – это трудная и бесконечно прекрасная наука. А научные занятия следует вести с трезвой головой. Ибо в противном случае высокое искусство любви превратится в гнусное удовлетворение животной низкой похоти.
– А еще наш повелитель, ну или тот, кто взошел к нам на ложе, был одет подобно спятившему павлину. На нем были синие расшитые шаровары и красный кафтан, зеленая рубаха и пурпурная чалма…
Зульфие на миг показалось, что она сходит с ума. Обе девушки были уверены в том, что они делили ложе с неизвестным. Более того, по их описаниям Зульфия не могла узнать халифа – единственного, кто мог разделить ночь с наложницами. Но кто же тогда прятался под личиной Гаруна аль-Рашида? Кто был тот неизвестный, что смог перехитрить главного евнуха и постельничего, городскую стражу и стражу у внутренних покоев? Кто был этот невежественный, который повел себя с рабынями столь низко и столь неосмотрительно? Ибо, о, Зульфие было прекрасно известно, как может быть мстительна женщина, тем более женщина, несправедливо обиженная…
– А еще, – тем временем продолжила Марсия, – вот что мне рассказала Захра… Ну, у которой брат состоит писцом при втором советнике дивана.
– И что же она тебе рассказала? – насмешливо переспросила Зульфия, в душе ожидая лишь подтверждения своих опасений.
– А она рассказала, что ей рассказал брат, что он вчера чуть не умер от смеха в диване. Во-первых, наш халиф не помнил церемониала входа в диван, а во-вторых, оделся, как пугало. Но с великими людьми может всякое случиться, ибо они велики. И потому никто бы не обратил на эту странность нашего повелителя никакого внимания, если бы она была единственной. Но были и иные странности. Захра говорила, что ей брат говорил, что обычно халиф немногословен, но уважителен. Что каждое его слово драгоценно, ибо исполнено истинной мудрости правителя. А вчера в диване он повелел призвать каменщиков, дабы те залатали прорехи в небе, из которых на город льет дождь…
– Аллах милосердный…
– Да, сестричка. Оказалось, что эта самая тяжкая, воистину государственная беда, которая обрушилась на всю нашу страну.
– Не нам, сестра, судить о тяжести бед, которые обрушиваются на страну…
– Это так – не нам об этом судить. Но представить себе мудрого нашего повелителя, всерьез рассуждающего о лестнице в небеса, о каменщиках и прорехах в небе, я не могу.
– Увы, добрая моя Марсия, не могу этого и я. Должно быть, на нашего повелителя вчера нашло временное помрачение рассудка.
– Помрачение рассудка… Должно быть, так. Поэтому он и напился, как сотня псов, и увенчал свой ужин целой чашей кофе, смешанного с медом и перцем…
