Корона, Огонь и Медные Крылья - Далин Максим Андреевич (книги онлайн полностью .TXT) 📗

Я поклонился, стараясь не улыбаться:

— Слушаю и повинуюсь! Это все?

— Этого мало?! — Яблоня сделала удивленные глаза. — Тогда еще. Люби меня всегда. По-настоящему. Не забывай обо мне, царевич Дракон. Тогда я не буду бояться.

— Что такое "дракон"? — спросил я. Это было совсем не наше слово.

— Крылатый змей, — сказала Яблоня, вздыхая и ложась на мое плечо. От нее тянуло жаром и светом священного огня. — Он летает в небесах, на нем стальная броня, и он похищает девушек. Но ты не ответил, будешь ли любить всегда, хитрый аманейе?

— На обоих берегах, клянусь своей удачей, — сказал я, и эти слова закончили нашу беседу.

Яблоня раскрылась, как бутон раскрывается в цветок. Между нами еще был огонь, и в нас был огонь, и мы пили огонь и купались в нем — и в ту ночь мне впервые показалось, что ее кожа на вкус похожа на горячую медь аглийе…

Меня разбудили негромкие, но весьма выразительные голоса принца и Шуарле. Я удивилась раньше, чем проснулась, а открыв глаза, увидела довольно забавную картину.

Тхарайя лежал на ложе рядом со мной, на животе, нагишом, повиливая хвостом — он выглядел забавляющимся демоном. Шуарле стоял перед ним в боевой стойке аглийе, с вытянутой вперед и сжатой ладонью — "именно ты и не прав, принц". Свободной рукой мой друг держал мой плащ, платок и, кажется, рубаху.

— Господину давно пора покинуть покои! — продолжал Шуарле разговор, явно начатый раньше. — Ему надлежало бы позаботиться о нуждах женщины, а не о собственных прихотях. Существует древний кодекс ночных утех, господину не годится сходу его нарушать.

Тхарайя, посмеиваясь, спросил:

— Как это, любопытно, ты смеешь гнать меня из собственной спальни?

— А если моей госпоже необходимо совершить омовение и вознести молитву? — ответил вопросом же Шуарле очень тихо, но возмущенно. — А если мою госпожу смутит или огорчит созерцание господином ее лица во время сна? Отчего это господин ведет себя так, будто никогда не видел женщин?

— И из-за этих пустяков ты будишь особу королевской крови? — спросил принц, заметно стараясь не расхохотаться.

— Что пустяки для барса — то серьезно для розы, — возразил Шуарле.

Я совершенно не могла больше делать вид, что сплю. Хотелось потянуться; мне слегка нездоровилось, но было ужасно весело. Бесстыдство Тхарайя не то рассмешило, не то слегка разозлило меня; я тихонько дотянулась до его хвоста, которым он крутил в воздухе, и дернула — не сильно, но он тут же подпрыгнул и развернулся:

— Ты не спишь, Лиалешь?!

Я подавила смешок: его растерянное лицо было необыкновенно мило мне, но именно из-за этой растерянности страшно захотелось его поддразнить.

— Мне необходимы омовение и молитва, — объявила я как можно серьезнее, кутаясь в шелковое покрывало.

— Ты хочешь, чтобы я ушел? — огорченно спросил Тхарайя.

Шуарле улыбнулся так победно, что впору было прыснуть, подобно крестьянской девчонке.

— Я хочу, чтобы вы оба ушли, — сказала я с ядовитой ласковостью. — Только пусть мой камергер оставит мне одежду, а ваше высочество наденет штаны. И я буду умываться, а потом молиться и рыдать в полном одиночестве. До вечерней зари.

— А почему — рыдать? — спросил Шуарле, бросив на принца быстрый подозрительный взгляд.

— Оплакивать свои тяжкие грехи, — пояснила я, делая еще более суровое лицо. — Потому что этот брак не благословил мой отец. И потому что я, кажется, нечестиво себя вела.

— Почему — нечестиво?! — поразился принц, садясь. — Ты же совершенно добродетельная женщина!

— Пусть господин оденется, — напомнил Шуарле. — А то он смущает добродетель госпожи.

Тхарайя подобрал рубаху с ковра, просунул голову в ворот и посмотрел на меня выжидательно. Мне было все труднее не хохотать, но я сдерживалась.

— Знаешь, — сказала я, — добродетельные женщины не слушают ночью советов драконов-язычников, понятия не имеющих, что такое стыд, а тем более — не пытаются следовать этим советам. И еще: насколько мне известно, добродетельные женщины не кусаются.

— Ты кусаешься?! — воскликнул Шуарле.

— Я не заметил, — сказал принц, найдя, наконец, штаны.

— А я заметила, — сказала я. — Это получилось случайно, но кто мне теперь поверит!

— Мне надо уходить? — спросил Тхарайя, садясь рядом со мной, чтобы одеться совсем. Он выглядел по-настоящему грустным — и я не выдержала. Я обняла его сзади, сцепив руки на его груди, прижалась щекой к его спине и сказала:

— Я не хочу, чтобы ты уходил. Просто — вправду надо выкупаться, иначе мне неловко.

— Вот как! — отозвался он повеселевшим голосом. — Лиалешь, если это так, то все в порядке. Видишь ли, мне впервые захотелось остаться и не отсылать женщину, а теперь я чувствую себя глупо.

— Вовсе не глупо, — сказала я. — Пусть будет так, как ты хочешь.

И тогда принц сгреб меня в охапку вместе с покрывалом и понес вниз, к бассейну. Я хихикала и делала вид, что вырываюсь; Шуарле бросил мне платок, и я зарылась в него горящим лицом.

Тхарайя обещал, что я не буду чувствовать себя чужой — я и не чувствовала.

Мы нарушали все запреты и кодексы всех вер — но тот колдовской огонь, который в нас горел, видимо, был очень памятен обитателям замка: никто ни разу не упрекнул меня. Мне не захотелось жить на женской стороне — я и не жила. Для меня освободили две комнатушки в башне принца, на страшной высоте, под самым шпилем; туда принесли зеркала, ковры и подушки, накурили сандаловым курением, обрызгали жасминовой эссенцией — и я там поселилась. Свита Раадрашь не поднималась ко мне, им было запрещено покидать темную сторону; заходила лишь сама принцесса — постепенно я научилась с ней разговаривать и радовалась ее посещениям. Обществом прочих дам я была сыта по горло, а потому, как и Раадрашь, предпочитала беседовать с мужчинами, к числу которых относила, не смотря ни на что, и Шуарле.

Мое время стало исполнено смысла и энергии. Я училась читать на языке ашури и учила всех желающих своему языку. Я пыталась рисовать. Я вышивала; мне не вдевали нитку в иголку, я сама освоила это хитрое дело — зато Шуарле болтал со мной или пел для меня; его голос был не ангельским, но милым. Все жители замка при любой возможности рассказывали мне истории и предания. Я молилась Господу и приносила в капище Нут свои ленты, чтобы оставить ей в дар. Я веровала во все, ничего не боялась — и в моей голове, кажется, немного перепутались догмы разных церквей.

Несколько раз я видела колдуна Керима. Он поразил меня с первой встречи, когда чудом вызывал огонь; у него было такое безобразное и притом доброе лицо, что я никак не связывала его странные чудеса с некромантией и прочими грязными чарами. Колдун, конечно, не был врагом Божиим; он ведь учил Шуарле летать. Я приходила смотреть — это помогало моему другу, но не слишком: мы все чувствовали, что он боится. Когда люди проделали с Шуарле эти ужасные вещи, он был еще совсем младенчиком, дрянная магия убила в нем спокойствие и уверенность в себе; теперь эти качества тяжело возвращались. Мое присутствие вдохновляло Шуарле: он раскрывал крылья, такие же огромные и острые, как у всех медных птиц, но, к сожалению, вдохновения не хватало на долгий полет. Шуарле отрывался от земли на высоту человеческого роста или чуть выше, наверху его оставляла уверенность — и он планировал вниз.

Моего бедного друга, впрочем, восхищало и это. Глаза у него горели, он часто дышал, размахивал руками и вопросительно заглядывал в лица нам с колдуном. Какой бессердечный мог бы сказать ему, что полет был плох? И Керим ухмылялся, отчего его лицо очень походило на намасленный блин, уверяя, что пройдет совсем немного времени, и Шуарле будет парить в небесах, подобно орлу.

Колдун с самого начала казался мне хорошим человеком, но он стал моим личным пророком, когда в один прекрасный день протянул ко мне широченные ладони — тем жестом, каким их протягивают к огню озябшие — и сказал, что внутри меня загорелось новое пламя. За это известие я поцеловала его в толстую лоснящуюся щеку — но сказать о ребенке Тхарайя побоялась.