Практическая магия - Хоффман Элис (полные книги .txt) 📗
Когда Марии Оуэнс приходила охота заговорить с вами, она глядела вам прямо в глаза, даже если вы старше ее или выше по положению. Известно было, что она поступает, как ей заблагорассудится, не давая себе труда задуматься о возможных последствиях. В нее влюблялись мужчины, которым вовсе не полагалось бы это делать, убежденные, что она является к ним среди ночи и разжигает в них плотские вожделения. Женщины обнаруживали, что их тянет излить ей душу, сидя в тени у нее на крылечке, под которым растет глициния и уже оплела выкрашенные в черный цвет перила.
Мария Оуэнс ни с кем особо не считалась — только с собой и своей дочкой, да еще с одним мужчиной из Ньюберипорта, о существовании которого никто из ее соседей знать не знал, хотя у себя в городе он был человек известный и вполне уважаемый. Три раза в месяц Мария, укутав потеплее спящего ребенка, надевала долгополое шерстяное пальто и пускалась в путь по полям, мимо фруктовых садов и прудов, где плескались гуси.
Подгоняемая желанием, она шла быстрым шагом, какая бы ни стояла погода. Кому-то чудилось в иные вечера, будто они видят, как она бежит, не касаясь земли, — только полы отлетают на ветру. Гололедица, снег ли на дворе, стоят ли яблони все в белом цвету — не угадаешь, когда Марии вздумается зашагать по полям! Бывало, пройдет прямо мимо дома, а людям и невдомек, лишь послышится что-то снаружи — там, где растет малинник, где дремлют усталые лошади, — и обдаст горячей волной желания женщину в ночной рубашке и мужчину, отупевшего от тяжелой работы и будничной скуки. Когда же Марию видели в самом деле, при свете дня, на улице или в лавке, то разглядывали не стесняясь, и то, что представало им наяву — красивое лицо, серые спокойные глаза, черное пальто, аромат каких-то неведомых в городе цветов, — не вызывало у них доверия.
А потом в один прекрасный день некий фермер на своем кукурузном поле ранил в крыло ворону, которая не первый месяц нахально таскала у него что ни попадя. И когда на другое же утро Мария Оуэнс появилась с подвязанной, забинтованной белым бинтом рукой, люди уже не сомневались, что им известна причина. Нет, когда она заходила к ним в лавку купить кофе, патоки или чаю, с нею обращались вежливо, но, стоило ей отвернуться, складывали знак лисицы, растопырив мизинец и указательный палец, поскольку, как известно, этим жестом прогоняют колдовство. Люди зорко следили, не пронесется ли что-нибудь странное по вечернему небу, вывешивали над дверью подкову, надежно прибив ее тремя гвоздями, а кое-кто, стараясь оградить своих близких от злых чар, держал на кухне и в гостиной пучки омелы.
Каждой женщине в семействе Оуэнс после Марии доставались те же ясные серые глаза и сознание того, что настоящей защиты от зла не существует. Никакой вороной, что спит и видит, как бы причинить ущерб фермеру и его посадкам, Мария не была. Раны ей нанесла любовь. Мужчина, который был отцом ее ребенка и за которым она, откровенно говоря, и последовала в Массачусетс, решил, что с него хватит. Страсть его — во всяком случае, к Марии — поостыла, а чтобы Мария вела себя тихо и не возникала у него на пути, он передал ей через третьи руки солидную сумму денег. Мария отказывалась верить, что он способен обойтись с ней подобным образом, а между тем он три раза кряду не явился на свидание, и больше ждать ей сделалось невмоготу. Она пришла в Ньюберипорт к его дому, что было ей строго-настрого запрещено, и колотила в дверь так, что поранила себе руку и сломала правую кисть. Любимый ею мужчина не отвечал на ее зов, а крикнул вместо этого, чтобы она шла прочь, таким чужим, далеким голосом, что всякий, услышав, подумал бы, что эти двое едва знакомы. Но Мария не уходила, она дубасила в дверь, не замечая, что разбила себе в кровь костяшки, а на тыльной стороне ладоней выступили красные следы.
Кончилось тем, что мужчина, которого любила Мария, послал открыть дверь свою жену, и, когда Мария увидела эту неказистую женщину в ночной рубашке из бумазеи, она повернулась и кинулась бежать домой при лунном свете, как быстроногая лань, и даже быстрей, — бежать, врываясь к людям в сны. Наутро горожане в большинстве своем просыпались, тяжело переводя дух и с дрожью в натруженных ногах, такие усталые, словно ни разу за всю ночь не сомкнули глаз. Мария же и не догадывалась, как покалечила себя, пока не попробовала шевельнуть правой рукой и не смогла, а тогда подумала, что так ей и надо. С тех пор она предпочитала держать свои руки при себе.
Конечно, зла по возможности все-таки следует избегать, и, когда речь шла о том, действовать или положиться на судьбу, Мария неизменно проявляла благоразумие. Фруктовые деревья сажала в темное время суток, при луне, а некоторые из стойких многолетников, выхоженных ею, и поныне благополучно произрастают на грядках у тетушек — лук, например, до сих пор родится такой ядреный и жгучий, что понимаешь, почему он слыл когда-то первейшим средством от собачьих укусов и зубной боли. Мария всегда следила за тем, чтобы носить на себе что-нибудь голубое — даже когда состарилась и уже не вставала с постели. Шаль у нее на плечах была райской голубизны, и, когда она выходила посидеть на крыльце в кресле-качалке, трудно было различить, где кончается она и начинается небо.
До самого последнего дня носила Мария и кольцо с сапфиром, подаренное любимым человеком, чтобы оно напоминало ей, что в жизни важно, а что — нет. Очень долгое время после того, как ее не стало, люди продолжали уверять, будто глухою ночью, когда воздух свеж и безветрен, видят в поле голубую, как лед, фигуру. Божились, что она движется мимо фруктовых садов в северном направлении, и, если стать на колено под старой яблоней и затаиться не шевелясь, она заденет тебя, проходя мимо, краем платья и с того дня тебе во всех делах будет сопутствовать удача, и твоим детям тоже, а после них — их детям.
На небольшом портрете, присланном тетушками в специальном упаковочном ящике ко дню рождения Кайли и полученном с двухнедельным опозданием, на Марии — ее любимое голубое платье, темные волосы зачесаны назад и перевязаны голубой атласной лентой. Портрет, писанный маслом, сто девяносто два года провисел на лестничной площадке в доме Оуэнсов, в самом темном углу, между портьерами из узорчатой камки. Джиллиан и Салли тысячу раз проходили мимо, поднимаясь к себе ложиться спать, и не обращали на него внимания. Здесь, на площадке, во время летних каникул Антония и Кайли играли в пачиси, даже не замечая, что на стене есть что-либо, помимо пыли и паутины.
Теперь его замечают. Мария Оуэнс висит у Кайли над кроватью. На полотне она как живая, — сразу видно, что к тому времени, как портрет был закончен, художник влюбился в оригинал. В поздний час, когда вокруг все стихает, посмотришь — и прямо-таки видишь, как, поднимаясь и опускаясь, дышит ее грудь. Если призраку взбрело бы в голову забраться в дом через окно или просочиться сквозь штукатурку, ему бы стоило сперва призадуматься, как его встретит Мария. С одного взгляда на нее всякому становилось ясно, что такая ни перед кем не дрогнет, не посчитается ни с чьим мнением, кроме своего. Она твердо верила, что собственный горький опыт не просто лучшее, но единственное, что может научить уму-разуму, и потому настояла, чтобы художник, среди прочего, не преминул изобразить шишку, которая так до конца и не рассосалась у нее на правой руке.
В тот день, когда доставили картину, Джиллиан пришла с работы, неся с собою запахи сахара и жареной картошки. С тех пор как Салли свела напрочь кусты сирени, жизнь с каждым днем становилась все лучше, яснее синело небо, вкуснее казалось свежее масло на столе, стало возможным спать спокойно всю ночь, не боясь ни страшных снов, ни темноты. Джиллиан мурлыкала себе под нос, вытирая прилавки в «Гамбургерах». Насвистывала по дороге на почту или в банк. Но когда, поднявшись наверх, она открыла дверь в комнату Кайли и очутилась лицом к лицу с Марией, у нее вырвался вопль, который распугал всех воробьев на соседнем дворе, а местные собаки отозвались на него воем.
