Бедная Настя. Книга 5. Любовь моя, печаль моя - Езерская Елена (читаемые книги читать txt) 📗
Незнакомка обращалась к своим слушателям с достоинством аристократки, но вместе с тем ее манеры и жесты не имели ни малейшего намека на снобизм и намеренную театральность. Ее французский был безукоризненным, но все же неизвестная певица принадлежала к какому-то иному европейскому типу. «Итальянка или англичанка, — подумала графиня. — Среди них часто встречаются такие хорошенькие миниатюрные девицы с белой кожей, золотистыми локонами и влажным блеском больших голубых глаз».
Наконец смолкли последние аккорды, и под восторженное скандирование публики незнакомка завершила свое выступление. Надменно приняв продолжительные аплодисменты, как будто они предназначались ей, графиня д'Агу покинула ложу у сцены и прошла за кулисы, чтобы раскрыть инкогнито певицы. Проходя мимо двух актрис, она услышала их разговор.
— Кто это? — удивленно спросила товарку молодая актриса.
— Кажется, Анни Жерар, — вспомнила мадемуазель Клико. — Мы несколько раз встречались с нею в концертах. Но, по-моему, она — русская. И к тому же — баронесса.
— Mademoiselle serait-elle russe? (Мадемуазель — русская?) — воскликнула графиня, и лицо ее опять омрачилось.
Это было уже слишком! Русская певица с божественным голосом, прекрасной внешностью, да еще и баронесса! Облако плохо скрываемой досады пронеслось по челу графини д'Агу — наверное, вот так же и словно между прочим такая же русская где-то там в заснеженной стране бородатых мужиков и медведей заманила и околдовала ее сладкозвучного Франца. И, пока Мари отдыхала с детьми на Швейцарском озере или лечилась на водах в Германии, она, другая — княгиня Витгенштейн — украла у нее возлюбленного и отца ее детей. Нет, это просто невыносимо!
— Вы тоже проводите здесь научные исследования? — с нескрываемой иронией осведомилась графиня у «мадемуазель Жерар», когда, любезно улыбнувшись Верди и снисходительно — Жозефине, появилась между ними.
— Простите? — не сразу поняла та.
— Большинство русских дам, которых мне довелось встречать в парижских салонах, приезжают во Францию изучать литературу и искусство, правда, исключительно в объятиях наших знаменитостей, — небрежно пояснила мадам д'Агу.
В отличие от сохранявшей непроницаемость и любезность певицы-баронессы, Жозефина нахмурилась — она знала, на что намекнет ядовитое жало графини. Истории о трех русских аристократках, свивших себе роскошное гнездышко на улице Анжу близ площади Согласия и предававшихся там весьма своеобразному лечению от петербургской хандры, стали притчей во языцех и оскорбляли достоинство приличного человека.
— Я прощаю вам нелепость этого предположения, — русская едва заметным жестом остановила намеревавшуюся вмешаться Жозефину и договорила с достоинством:
— Возможно, в вас говорит какое-то недоброе чувство, подозреваю — горечь несправедливой обиды. Я сочувствую вам, если это так, но не стану разубеждать в обратном. Доказывать для себя очевидное — значит, подвергаться еще большему сомнению в глазах того, кто думает иначе.
— Удивительное смирение! — надменно рассмеялась графиня. — Недаром говорят, что русские — либо анархисты, либо рабы.
— Раб — не тот, кто сидит на цепи, — пожала плечами мадемуазель Жерар, — а тот, кто и без цепи бегает по кругу рабских условностей.
— И надоедливой похоти, — едко добавила Жозефина, намекая на двусмысленность внимания графини к ее другу-композитору.
Мари д'Агу побледнела, потом побагровела, но вдруг поняла, что рядом уже начали собираться другие артисты — им было любопытно продолжение этой сцены. А доставить такое удовольствие низкородным актеришкам она не хотела. Графиня изобразила на лице мину величайшего презрения и поспешила к Гюго, о чем-то оживленно спорившему в кулисах с Маррасом. Поэт был доволен вечером — его политические шансы усиливались, а после выхода утренних газет число его сторонников возрастет, в чем он даже не сомневался.
Верди несколько минут назад уединился в пространстве театрального «кармана», где обычно стоят декорации, с двумя репортерами, попеременно задававшими ему вопросы.
— Дорогая, я так признательна за помощь. — Жозефина коснулась локтя своей русской спутницы, когда графиня ушла.
— Думаю, что это — малое, чем я могла отблагодарить вас за сердечность и заботу обо мне, — мягко улыбнулась та.
— В таком случае, позволь и мне ответить тем же. Джузеппе еще намерен оставаться здесь какое-то время, но ты можешь воспользоваться нашим экипажем. Надеюсь, ты навестишь нас в ближайшие дни?
— Непременно…
Баронесса Анастасия Петровна Корф… Но Владимир по-прежнему говорил — Анечка. Анной оставалась она и для давних друзей, и даже отец нет-нет да и мог обмолвиться, обращаясь к ней привычно — Аннушка. Она и сценическое имя выбрала для себя удобное — Анни, а фамилию Жерар ей дал директор Grand Opera Леон Пилье, позволивший несколько лет назад неизвестной дебютантке выйти на сцену в одной из постановок «среднего репертуара», на который не претендовала примадонна театра и его бессменная любовница певица Тереза Штольц. Однако заслуженный успех не успел стать для молодой солистки полноценным триумфом.
Уже вскоре после своего приезда в Париж Анна поняла, что беременна, и тихое счастье овладело ею. Снова и снова она вспоминала слова своего опекуна и его друга князя Оболенского, не раз предупреждавших ее о неизбежном выборе, который всегда встает перед юной и талантливой особой. Когда-нибудь, говорили ей эти два умудренных опытом человека, безнадежно влюбленные в театр, когда-нибудь тебе придется выбирать между двумя дарами, ниспосланными свыше: сценой, искусством и возможностью быть женщиной — женой и матерью.
Поначалу Анне казалось, что соединить две эти столь разные ипостаси ей помогут понимание и любовь мужа, но потом она осознала со всей отчетливостью, что даже Владимиру, горячо и преданно любящему ее, не под силу сдерживать вторжение театра в их семейную жизнь. Уподобить Владимира мужу-слуге, вечному пажу своей сценической славы, лишить его обычных радостей во имя служения музам — на это Анна пойти не могла. Их чувства преодолели столь серьезные испытания и выдержали проверку временем и такими невозможными каверзами, что Анна и мысли не допускала о том, чтобы принести свою любовь в жертву. Они с Владимиром выстрадали свое счастье и собирались предаваться ему столь долго, сколько времени готова была отвести им на это судьба.
И поэтому, услышав подтверждение от практиковавшего в районе их улицы врача о маленьком чуде, поселившемся в ней, Анна немедленно ушла со сцены. К искреннему сожалению импресарио и радости недавних коллег, она целиком и полностью посвятила себя заботам о будущем ребенке: много читала, гуляла, занималась шитьем детского приданого и большую часть дня пребывала в блаженном оцепенении, с нетерпением поджидая возвращения Владимира со службы, которой, судя по всему, он был не особо доволен. Сам он никогда с ней о том не заговаривал, но Анна чувствовала, что лишь рядом с нею Владимир обретает успокоение и радость жизни. Он сделался еще более заботливым и ласковым и, хотя порой грубовато шутил над причудами ее возросшего аппетита, уже не стеснялся, как прежде, своей нежности, к которой прибавилась гордость ожидания отцовства.
Анна не спрашивала мужа, чем он занят. Владимир состоял в порученцах при поверенном в делах России во Франции Киселеве, о котором отзывался в весьма высоких выражениях и уважительном тоне. Часто мужу приходилось отлучаться, и он нанял для Анны компаньонку — приятную англичанку Бриджит, дававшую в Париже уроки английского и мечтавшую понравиться какому-нибудь почтенному вдовцу-буржуа или преуспевающему одинокому торговцу. Бриджит сопровождала Анну на прогулках и в качестве развлечения учила понемногу русский язык. Девушка она была воспитанная, милая и очень сообразительная, легко схватывала и речь, и манеры. И поэтому порой, желая утолить свою тоску по сцене, Анна в лицах читала с нею пьесы Шекспира, вздыхала и вспоминала дни юности, проведенные дома, в Двугорском, в театре Ивана Ивановича.
