Абрекъ - Коротков Юрий Марксович (е книги .TXT) 📗
У подножия Первого абреки с воинственным криком и гоготом рассыпались по разным ходам:
— Наверху увидимся! — и, как красные мураши по серому камню, пошли наверх, то пропадая в расщелинах, то переползая по нависающему пузу, ступая по карнизам в палец глубиной и обтекая телом камень.
Хасан пошел по Колоколу, средней сложности ходу. Пальцы сами вспоминали ход, искали и находили карманы и щели. Сначала он шел уверенно и быстро, поглядывая на открывшуюся над верхушками сосен панораму Столбов. Но потом пальцы стали неметь, сдавала прокуренная дыхалка, и к середине Хасан сдох, как последний турик.
Дальше был «тараканий лобик» — большой округлый выступ. Хасан собрался под ним в комок, чуть не наступая калошами на руки, и стал распрямляться, перебирая ладонями, обтекая камень, как гусеница. Вслепую пошарил наверху — там были только «сопли», мелкие выбоинки. Он попробовал подтянуться, на подушечках пальцев, тут же понял, что не сможет — не выдержат пальцы, не те уже пальцы, десять лет назад одной такой сопли хватило бы подтянуться, а сейчас не сможет. Так и замер навытяжку — цыпочки на карнизике, в живот туго, не вздохнуть, упирается тараканий лобик, хваталки где-то наверху. Самое страшное на камнях — остановиться: сил-то не прибудет, наоборот, с каждой секундой меньше. Руки уже колотило от натуги, пальцы один за другим съезжали из соплей. Хасан виском прижался к щербатому пористому, как обветренная кожа, камню, оскалился, чтобы и скулой упереться. Он слышал только свое дыхание, отраженное от камня.
Сверху маячили стертые калоши Цыгана, но Хасан лучше уплыл бы, чем попросил дать хвоста. Он скосил глаза вниз, где по голой земле ползали маленькие разноцветные человечки. Между ним и землей клубилась плотная зеленая крона одинокой сосны. Если в момент, когда сорвутся руки, очень сильно толкнуться от камня и, конечно, если очень повезет — можно вломиться в крону.
Снизу кто-то поднимался за ним, громко сопя. Кто — не видно было за каменным пузом.
— Эй, внизу… кто там?.. — прохрипел Хасан.
— Это я, Нахал.
— Слышь… я уплыву сейчас…
— Вставай на этажерку.
Хасан нащупал ногой его плечо и встал.
— Справа пошарь — там дверная ручка.
Хасан, перебирая пальцами, пошел рукой вправо и ухватился за глубокий, удобный, как дверная ручка, карман. Закинул туда же ногу и вытащил, наконец, себя на проклятый тараканий лобик.
Тут же снизу возникла самоварная труба, а следом — деловая рожа Нахала.
— Там дальше балда, видишь?
Хасан взялся за балду — отполированный руками пупырышек — и вышел на крутой гладкий склон, обрывающийся ниже отрицаловкой до самой земли.
— Калоши нагружай, — командовал Нахал.
— Туриков учи, — буркнул Хасан.
Он встал на склоне, опираясь на носки калош, только чуть касаясь камня вытянутыми руками, и двинул вверх. Турики и начинающие жмутся к камню — и сразу плывут: мало трения, калоши не держат.
Хасан забрался в Колокол — гулкую расщелину, уходящую прямо к верхушке, встал перекурить. Дрожащими пальцами вытянул папиросу. И Нахал тут как тут — этому хоть бы что, даже не запыхался, даром что за плечами ведерный самовар. Хасан, прикуривая, искоса глянул на него — не разнесет ли, как позорно он с тараканьим лобиком воевал?
— Я тут ногами вверх поднимался, когда ты у мамки в пузе сидел. Понял?
— Знаю, — спокойно откликнулся тот.
— А кто первый с Коммунара на первый перепрыгнул? — указал Хасан на разделенные пропастью столбы. — Как прыжок называется, знаешь?
— Прыжок Хасана.
— Вот то-то… — потихоньку успокаиваясь, сказал Хасан. Нашел перед кем права качать, перед этой мелюзгой краснопузой. А тот стоял напротив, невозмутимо обкусывая заусенец с грязных ногтей, обрезанных почти под корень. — Я там, когда совсем тошно было — в уме на столбы ходил… Руками что-то делаю или ногами на развод шагаю, или замполита слушаю, как честно жить надо — а сам Призовым ходом на Первый иду, от земли до верху… Каждый шаг, каждую зацепку вспоминаю. Поднимусь, передохну, и опять от земли — Абалаковским, а потом Голубым, а потом Обелиском… На Первый всеми ходами вышел — ломанулся на Китай, на Ермак, на Великий Могол. Хозяин на меня орет, а я на Перья ползу Зверевским Силовым, аж руки сводит… После отбоя думаю: где-то еще сегодня не был? Ага, до Дикаря не добрался! Иду на Дикаря… — Хасан усмехнулся. — А раз ход забыл. Пошел на Деда Лунным — ну, знаешь, с обратной стороны — до середины поднялся врасклинку, где щель кончается, а куда дальше — забыл!
Нахал страдальчески сморщился, засучил в воздухе пальцами, вспоминая:
— Так там же за балду цепляешься и маятником влево…
— Ну да! А я забыл! Три дня как подвешенный ходил. Там же спуститься нельзя — только вверх!
Хасан засмеялся. Нахал тоже с готовностью захихикал, под настроение спросил:
— Феску когда отдашь?
Хасан посуровел, тяжело глянул в его плутоватую физиономию, затушил бычок.
— Феску заслужить надо. Пошли. — Он двинулся было дальше, но замер. Рядом с ходом на стене изображен был в рост человека голубок в траурной рамке.
— Так Голуб здесь уплыл? — удивленно спросил он.
— Ага. Вон с карниза.
— Ты видел?
— Не, это до меня еще… Говорят, тетка из туриков глянула вниз — и легла со страху. А как ляжешь — так поплывешь, сам знаешь, одежда скользит, как по льду. Разогналась, аж куртка на локтях сгорела… А снизу Голуб шел. Только над карнизом выглянул, видит — пловец. Не сообразил даже — кто-чего? — грудью ее на краю остановил, а сам вниз улетел…
Хасан глянул вниз, на далекую каменистую землю.
— Встал-то на ноги, а что толку, с такой высоты. Мослы в грудь вошли. Так кровью и захлебнулся…
Хасан снял феску. Помолчал, хлопнул по каменному крылу, как друга по плечу, и кивнул Нахалу:
— Ладно, пошли.
— Я за тобой.
— Ты что, щенок, страховать меня вздумал? — заорал Хасан. — Пошел, я сказал!..
Ближе к вершине несколько соседних ходов слились, и абреки встретились на Садике, ровной площадке, заваленной мелкими камнями, между которых росли одинокие березы. Чуть погодя подошли Хасан с Нахалом.
— А мы уж думали — заблудились, — ехидно сказал Цыган. — Искать собрались…
Еще выше повстречали «изюбря» с теткой из туриков, институткой лет двадцати. Тетка рыдала белугой, обняв камень. Бедный «изюбрь» прыгал перед ней на карнизе:
— Видишь, я стою. Совсем не страшно. Пойдем!
— «Изюбрям» — наше здрасьте. — Цыган мимоходом приподнял щепоткой феску. — Чего — прилипла?
— Ну! — досадливо махнул тот. — Затащил на свою голову. Час уже лежит… Ну, пойдем, — взял он тетку за руку.
Тетка глянула вниз и с визгом пуще прежнего вцепилась в камень:
— Не трогай меня!
— Ты что, ночевать здесь будешь?
— Да-а-а!
— Да вы не переживайте так, девушка, — участливо сказал Гуляш. — Тут по четвергам вертолет летает, собирает, кто остался…
Хохма была старая, но очень кстати, и абреки с готовностью заржали. Вообще любая шутка, чей-то неудачный шаг встречались хохотом, всеми овладело радостное возбуждение, как всегда на камне, и чем выше, тем веселее становилось.
На вершине Гуляш по новой закрутил патефон. Нахал набил самовар шишками, накинул на трубу дырявый сапог и принялся наяривать. Абреки прыгали с двух сторон на Танцплощадке, громадной плите, перекатывающейся над обрывом, раскачивали над самой кромкой нарочно визжащую Куклу. Выпучив глаза, раскинув руки, разбегались вниз по крутому склону и замирали, изобразив ласточку на краю стометровой пропасти.
Хасан вдохнул полной грудью и широко, неторопливо оглядел зеленые волны сосновых верхушек, убегающие к горизонту, и торчащие из зеленого моря серые камни столбов — вот Второй, грубоватый, будто топором кое-как вырубленный, вот Четвертый с круглым камнем-Картошкой наверху, острые лезвия Перьев, Китайская стена, как хребет каменного динозавра, круглый купол Митры, голова хмурого Деда…
По другую сторону был обрыв, далеко внизу ворочался в тесных берегах Енисей. За ним начинался город. Бесчисленные трубы — высокие и низкие, по одной и целые батареи — сочили белые, рыжие, черные и ядовито-желтые дымы, те перемешивались и накрывали Красноярск плотным грязно-серым облаком, сквозь которое едва видны были кварталы.
