Весло невесты (СИ) - Дорош Лина (бесплатные серии книг TXT) 📗

… и что же ты всё-таки выпил…

Оказывается, я помню его наизусть. Это письмо. Но еще сегодня утром я не помнила, что оно вообще было. Сейчас перед глазами нет компьютера, а я его вижу и могу прочитать с любого места. И могу подписаться под каждым словом. Только дату поставлю пятилетней давности. Сегодняшнее число еще не могу. Или уже. Так странно. И вот я опять плачу. Кажется, впервые за последние года три я плачу. Не по нам и не по нему. По себе. Той, в которой было столько жизни.

Два поступка

Утро вечера мудренее. У каждого бывают такие периоды в жизни, когда эта поговорка становится девизом. Наступило утро, и с его приходом в голове отчетливо оформились две мысли. Я поняла, что именно сегодня, в субботу, до заката солнца мне необходимо совершить два важных телодвижения: начать работу над картиной и борьбу с одиночеством. Надо было признать, что побороть одиночество будет легче всего — просто надо завести домашнее животное. С картиной будет сложнее, потому что пока рисовать нечем, а главное — неизвестно, что рисовать. Но мысль была отчетливой — рисовать надо.

Совершенно очевидно, что задачу «картина», сидя дома, решить не получится. Поэтому до выхода из дома я стала думать, какое домашнее животное должно появиться в книжном интерьере. Заводить что-то экзотическое здесь в Шмелеве — было бы пошло. Из банального самые банальные — это собака, кошка или рыбки. Рыбки не греют. Поэтому круг сузился до кошки и собаки. А кто именно — пусть решит судьба. Рукой судьбы должен был стать — ну, конечно! — Петр Петрович. Он тут же появился, будто прочитал мысли. Только он шел по поводу ремонта, а попал под пристальный взгляд.

ПП уже почти привык, что я могу поздороваться в уме, что его появление тут же провоцирует возникновение какой-то идеи в моей голове. Вот и сейчас я стояла и думала: «Рассказывать Петровичу всю предысторию про кошку и собаку? Рассказать, что меня давно и сильно волнуют ламантины? Я, конечно, понимаю, что на роль домашнего питомца пятиметровая морская сирена мало подходит. Понимаю, но мне нравятся ламантины. Еще я очень люблю китов. Они и ламантины — млекопитающие, что очень важно. И дышат воздухом, а живут в воде. Им суждено всю жизнь быть «как рыба». И никогда не стать рыбой. А еще меня волнуют жирафы с непостижимой шеей. Они — моя страсть не столько тайная, сколько явная. Если бы было можно, если бы только было возможно! Купить не только скульптуры от полуметра до двух метров высотой, но и настоящего жирафа. Только попытайтесь себе представить, что у Вас шея метра два длиной. Или больше. Это же космос какой-то! Они прекрасны. И Петрович еще раз утвердится в моей невменяемости. И потом, завести в Шмелеве ламантина или жирафа (кита мы, как разумные люди, вообще не обсуждаем) — это с трудом умещается в голове. Город, конечно, хороший. Оба животных — просто замечательные. Но! Несовместимы они: экзотическая любовь моя и традиционный Шмелев. Это очень сложный в плане покупки и содержания вариант. Про то, что дорогой, можно и не говорить. Ежу понятно. Вот, кстати, может быть взять ежа? Вариант гораздо ближе к жизни, чем ламантин или жираф. Ближе, но не близко. Скажу сейчас Петровичу про ежа, так у него глаза на лоб полезут. Он ведь не в курсе, что ёж после ламантина и жирафа — полный реализм. А если не после ламантина, то девушка с ежом — тоже полный бред».

— Может, уже пора для «Здравствуйте»? — как обычно, в момент, когда кофе начинал закипать, заканчивалось терпение Петровича.

— Добрый день. И как всегда отличный кофе, спасибо, — я поставила на стол сахар и конфеты, — на балкон кофе пить не пойдем, а то скоро начнут говорить, что Вы у меня живете.

— За репутацию боишься?

— За Вашу: моему мужу не доложат, а Вашей жене — обязательно.

— Тогда можно идти на балкон — все уже и так в курсе, — он пробормотал очень быстро.

— В смысле? — я усомнилась, то ли я услышала.

— Шучу, — Петрович засмеялся, — решил помочь тебе проснуться, вот и ляпнул первое, что в голову пришло. Может, уже к делу?

— Хорошо, только Вы не удивляйтесь! Домашнюю животную хочу, — вместо точки звонко поставила чашку на блюдце.

— Та-а-ак, — Петрович, как положено, почесал затылок, — кошку или собаку?

— Боже! Как всё просто! Петрович, миленький, вот именно: кошку или собаку! Как всё просто! — я так обрадовалась, что не надо будет выдавать правду про ламантинов и жирафов.

— С ума сошла? Хотя зачем спросил, — Петрович попытался изобразить, будто он сердится. — Так кого? И породы какой?

— Мне вот именно кошку или собаку — не знаю пока, кого именно. Кто будет! И пород я не знаю. Надо чтобы была домашняя и красивая. А какую — не знаю.

— Понял, значит, как обычно, — он сочувственно-нежно на меня посмотрел, — завтра жди.

Петрович ушел. Надо было приступать к задаче «картина». С какой стороны к этой задачке подступить, не было ни малейшего представления. Может, для начала краски и мольберт купить? Вдруг начал звонить колокол, и только в этот момент я поняла, что сегодня суббота. А в субботу меня звал в храм Отец Матфей, обещал с иконописцем познакомить. План возник сам собой: познакомиться с иконописцем, а потом видно будет.

Музыка

Отец Матфей вел службу. Прихожан было негусто. Храм внутри только-только начинал обустраиваться. Кругом — белый мрамор, росписи почти нет. Даже иконостас еще не завершен. Отец Матфей мне кивнул и наморщил лоб, я поняла, что пришла с непокрытой головой. Бабульки начали на меня коситься, особенно после знака внимания Отца Матфея. Я стала тихонько спиной перемещаться к выходу. Наверняка, должно быть какое-то подсобное помещение, которое отвели под мастерскую. Я пошла вокруг храма искать сию тайную обитель.

Близко к алтарной части храма увидела небольшую дверь. Приоткрыла ее и услышала музыку. Это была не церковная музыка, но назвать ее хотелось «божественной». Звучал женский голос. И я пошла на голос. Спустилась на пятнадцать ступенек и увидела еще одну дверь. Дверь оказалась хорошо смазана — открылась без скрипа. За дверью обнаружилась низкая небольшая комната. Полуподвальная комната. Три окошка под потолком. Свет из них падал большими желтыми снопами. Под снопами сидел человек. Он согнулся над доской и что-то на ней выводил. И звучала музыка. Точнее, звучал голос. Звучал так, что проникал в сердце.

— Так невозможно петь, — смогла сказать в первую возникшую паузу.

Человек оглянулся на меня, но не вздрогнул. На меня смотрел совершенно типичный, на взгляд обывателя, художник. Чем-то он показался похож на Джона Леннона. Длинные темные волосы собраны в хвост. Тонкое лицо. Тонкий нос и губы. Тонкие металлические очки. Потертые джинсы и синяя клетчатая рубаха.

— Поют же, — он отвернулся и продолжил работу.

Я подошла поближе. Пальцы у него были длинные и тонкие. И кисточкой он водил странно: будто по воздуху водил, будто не касался доски, а изображение появлялось само собой.

— Один голос. Почему поют?

— Каждый раз один. И каждый раз другой. Потому и сказал, что поют. По очереди поют.

— Хорошо, пусть «поют». Но так петь невозможно! Я хожу в оперу, я слушаю диски — не бывает такого звучания. Или это какая-то особая обработка звука? Как в «Пятом элементе»? Там тоже Инва Мула не всё сама поет.

— Убого мыслишь, только до компьютера и додумалась.

— Как могу.

— Не обижайся, просто ты привыкла слушать то, что для слушателей исполняется. А тут другое дело.

— Ну?

— Не только обычные люди, а и оперные дивы иногда поют для души. Здесь записан голос для себя. Когда никого нет. И глаза можно закрыть. За твоим выражением лица никто не наблюдает. Технику исполнения не оценивает. Это голос, как он есть, когда его не слышит никто, когда не с душой, а одной душой поют.

Я слушала. Звучал голос, совершенный по чистоте и красоте. Глаза закрылись сами собой, и я увидела золотой свет. Столб золотого света, в котором видна каждая частица.