Василий Блюхер. Книга 1 - Гарин Фабиан Абрамович (читать книги полностью без сокращений бесплатно .txt) 📗
Потом из Челябинска приехали кадеты и эсеры, собрали городской народ, станичных атаманов, кулаков и стали поносить большевиков, от них, мол, все зло. Один кадет, такой солидный господин в очках, прямо сказал:
— Землю крестьянам бесспорно надо дать, но за выкуп.
В зале сидели и большевики. Сыромолотов толкнул плечом Щибрю и прошептал:
— Задавай вопросы.
Щибря поднялся с места и, прикидываясь простачком, спросил:
— Скажить мне, господин хороший, откуда у Лерха, Переслухина и Бобринского тысячи десятин земли?
Кадет задумался, а потом бойко ответил:
— Они ее заслужили, голубчик.
— Чим?
— Чим? — передразнил кадет. — Заслужили на военной службе.
— Як же так, — не унимался Щибря, — мий дид служив в армии двадцать пять рокив, а земли ему дали всего-навсего три аршина писля смерти.
Тут кадет не выдержал:
— Вот видите, граждане, это настоящий подстрекатель.
Кто-то из толпы крикнул:
— Ты как попал к нам в Троицк?
Щибря не выдержал и пошел к трибуне. В президиуме смутились. Атаманы кричат: «Убирайся отсюда, хохол». Большевики трубят: «Дайте слово простому рабочему». Шум, гам. Председатель зазвонил в колокольчик, но все же дал Щибре слово. Посмотрел столяр на сидевших в зале, отыскал глазами атамана, что обидным словом обозвал, и говорит:
— Вот тот чоловик спрашивал, як я попав в Троицк? Дозвольте рассказать. Батько мий — тоже столяр. В семье нашей було тринадцать душ. В седьмом року моего батька, маты, мене та сестру Анисью арестовали, сказали — за аграрное подстрекательство — и посадили в Лукьяновскую тюрьму, що в Киеве. Ни я, ни батько не знали, що это за аграрное подстрекательство, с чим его кушают. Батька в тюрьме замордовали, а нас отправили в челябинскую тюрьму, а оттуда в станицу Усть-Уйскую. Девять маленьких моих братив и сестер оставили на голод. Четверо умерли сразу. Как отбыл я свой срок, так получил разрешение в Троицк на строительство железной дороги.
В зале мертвая тишина. Щибря тоже умолк на минуту и, обернувшись к кадету в очках, продолжал:
— У станичников до хохлов кровавая ненависть. Нам с ними, понятно, не жить як телятам: где сойдутся, там и лижутся, а все ж таки за що нас так хаять? Вот вы, господин хороший, говорили, что я подстрекатель. Що же это получается? При царе я был подстрекатель и опять же при революции подстрекатель. Тьфу!
В зале раздался хохот и чей-то голос:
— Вы же подстрекаете народ, говоря, что помещики грабители.
Щибря не смутился и ответил:
— Я вас замечаю, господин Гладких, потому у меня глаз-алмаз. У вас на заводе сотни людей задарма работают. Я сам у вас столяром работал, договаривался за рубль двадцать, а при расчете уплатили по рублю. Кто украл с рабочего человека двадцать копеек? Вы!
Обвинение Щибри вызвало шум. Кадет в очках зашептал председателю: «Закройте собрание». Атаманы повскакали с мест, бросились к выходу, а народ не расходится. Прошло полчаса. Прибыла сотня казаков и всех разогнала.
Над зданием обширного двухэтажного дворца с балконом на Набережную Урала, или, как говорили в старину, Яика, взвился трехцветный флаг Российской империи. Дворец был построен в прошлом веке по рисунку Брюллова, дружившего с тогдашним оренбургским генерал-губернатором Перовским и его чиновником для особых поручений Владимиром Далем. Теперь в этом доме разместился дутовский штаб.
Сашка Почивалов решил, что Дутов избрал своей резиденцией этот дом потому, что отсюда до особняка Надежды Илларионовны рукой подать.
Перед лестницей, спускавшейся к реке, высились каменные Елизаветинские ворота, а в нишах столбов по обеим сторонам ворот — уродливые каменные статуи с отбитыми носами. Когда-то они изображали ангелов, держащих в руках по щиту, копью и пальмовой ветви. Башкиры ненавидели эти ворота, они знали, что царица Елизавета повелела их соорудить в память усмирения башкирского бунта в 1755 году.
Набережная, или, как позже ее стали называть, Пушкинский бульвар, засаженный деревьями по приказанию генерал-губернатора Катенина в шестидесятых годах прошлого столетия, стала излюбленным местом гуляний. Особенно привлекала она горожан весной, когда чуть ли не у самых ног бушевал разлив Урала, а вдали, за Зауральской рощей, зеленым ковром расстилались беспредельные степи.
Теперь по бульвару прохаживались казачьи патрули, охраняя наказного атамана и его штаб.
Еще сильнее охранялась тюрьма. Кто в ней только не сидел! В 1755 году ее камеры были переполнены бунтовавшими башкирами. Потом в ней отбывали наказание яицкие казаки, тысячи пугачевцев, умершие под ударами кнута. В семидесятых годах XVIII и в тридцатых годах XIX столетия томились поляки, увезенные из Варшавы и Лодзи, Кракова и Познани. В 1875 году тюрьму заполнили правнуки казаков яицкого войска, не пожелавшие принять новый закон о всеобщей воинской повинности 1874 года. В 1905—1907 годах в ней умирали от чахотки русские революционеры, а сейчас в ней томились большевики, арестованные Дутовым в ночь на 15 ноября.
Начальнику дутовского штаба полковнику Сукину нельзя было отказать в опытности и изобретательности. Это по его плану были схвачены оренбургские большевики в Караван-сарае и водворены в тюрьму. Но вместе с деловитостью он любил пышность. Его кабинет в штабе был обставлен разностильной мебелью, свезенной сюда из разных губернских учреждений. Убежденный холостяк, он предпочитал всему вино и карты. Карты были его слабостью. Он мог играть всю ночь напролет в преферанс, и не потому, что его интересовал выигрыш, а ради самой игры.
Устроившись в удобном кресле, Сукин укрепил на переносице пенсне, сквозь толстые стекла которых глядели не в меру увеличенные острые глаза. В дряблую шею, иссеченную морщинами, вонзился белый подворотничок, подшитый к мундиру. Читая донесения, полковник время от времени приподнимался над картой, лежавшей на широком дубовом столе, и цветными карандашами делал отметки стрелками и кружочками. На пепельнице из итальянской майолики лежала недокуренная папироса, а старинные напольные с боем часы мерно отсчитывали минуты в этом тихом кабинете, куда не доносился городской шум.
В первые дни захвата Оренбурга Сукин предложил Дутову заманчивый, с его точки зрения, план.
— Не надо дразнить гусей, Александр Ильич. Нам выгодно играть сейчас в демократию.
— Что вы предлагаете? — строго спросил наказной атаман, щелкая пальцами.
— Создать комитет спасения родины. Комитет будет на авансцене, а мы за кулисами.
— Кого же мы привлечем в этот комитет?
— Во всяком случае, не барона Таубе и не генерала Эверсмана. Кандидатуры я уже подобрал. Председателем будет бывший городской голова Барановский, личность довольно бесцветная, — кстати, он эсер, — а членами — комиссар Временного правительства Архангельский и вы. Они уже дали согласие.
Дутов нахмурился: «Какую роль мне готовит Сукин?»
Начальник штаба понял выражение лица Дутова и поспешил его успокоить:
— Я все продумал и распределил роли. Барановский и Архангельский нужны вам как театральная мебель, без которой пьесу не сыграете. Вы же дик-та-тор! Любое ваше приказание — закон!
Дутов протянул руку в знак согласия, и Сукин крепко пожал ее.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Тусклый свет ламп дрожал и отражался в замерзших окнах, как в позеленевших от времени зеркалах. Ветер дул с севера, неся с собой холодище. В замусоренном зале вокзала битком набито разного люда с баулами, мешками, чемоданами. Все нервные, нетерпеливые, всем надо ехать, у всех аршинные мандаты. Кто-то уверяет, что через три часа отойдет на Самару эшелон с хлебом — есть надежда проехать на буферах.
По обледенелой платформе разгуливали несколько человек. К ним незаметно подошел дежурный по станции и тихо сказал:
— Поезд на подходе. Сейчас переведу стрелки, приму его на запасной путь и загоню в тупик.
Вот уже несколько часов члены Челябинского Совета Елькин, Болейко, Тряскин, Колющенко и Васенко ждут с нетерпением самарского поезда. Дежурный по станции их успокоил: поезд скоро прибудет, — значит, самарскому отряду удалось пробиться к Челябинску. Зато третьи сутки нельзя отправить ни одного хлебного эшелона в Петроград — дутовцы в пути останавливают поезда и безнаказанно грабят хлеб, увозя его в станицы на сохранение к кулакам.
